Владимир Некляев - Кашинская квартира

— Никто вам ничего не указывает, — не согласился с его мыслями покойник. — Хотите на скамеечку — садитесь на скамеечку. «Между Польшей и Россией бульба белорусская!..» — вдруг запел он, явно повеселев и как будто забыв, что умер.

«Прогнать бы их… — подумал Севко. Так играть не с кем будет. Ни проиграть, ни выиграть…» И он сел на скамеечку между Добролюбовым, который занял кресло, и Мицкевичем, что остался на диване в ногах у покойника. Между Россией и Польшей сел. На свое историческое место.

— Как всегда… — сказал, ломая колоду, покойник, дал Мицкевичу снять и начал сдавать.

— Вы не подсекли! — перехватил его руку Добролюбов.

— Подсек!

— Не подсекли! — поддержал Добролюбова Мицкевич, и покойник перестал спорить, собрал карты и вздохнул виновато. — Жулик я, плут! И сделать с собой ничего не могу. Русский… Давайте выпьем.

«Подпоить хочет, — подумал Севко. — Чтобы не заметили, что мухлюет. Ну, жулик…»

— А вот и нет! — взял штоф и налил рюмки покойник. — Что жулик — согласен, а выпить хочу просто так. Просто хочу выпить. — И он поднял рюмку, но Мицкевич просто так выпить ему не дал, вскочив со своей рюмкой:

Бокал заздравный поднимая,

Ещё раз выпить нам пора

Здоровье миротворца края…

Так много ж лет ему… Ура!

И бросил рюмку, сделав вид, что она из рук выскользнула на пол, а Некрасов сказал вслед Фёкле, которая осколки собрала и на кухню понесла:

— Вот видишь, Фёкла, я оду написал Муравьёву, который белорусов и поляков вешал, так поляки меня не любят. — И чокнулся с Севко: — За Российскую империю!

Севко выпил — ничего с ним с такой рюмки, если, конечно, покойник ничего не подсыпал, не будет — и вдруг подумал: «За какую империю? Нет же никакой империи. Была, когда Муравьёв белорусов и поляков вешал, а теперь нет…»

— Нет так нет, — поставил покойник рюмку. — Но ведь выпили.

Мицкевич смотрел на Севко с изумлением.

— Получается, что белорусы тех, кто их вешал, любят?.. Вы почему выпили за империю?

— Потому, что выпить захотел! — покойник сунул Мицкевичу колоду, чтобы тот снял. — Достал ты меня с этой одой, Адам! Почти, как Герцен. — И спросил не Мицкевича, а Севко: — Вы как к Герцену?.. Любите?

Севко не знал, как он к Герцену… За что его любить? Он что, мостовик?

— Он как раз думает, что мостовик, — подсек колоду Некрасов. — Строит мост с Европой.

Про Герцена, что мост с Европой строит, Некрасов заговорил, возможно, для того, чтобы Мицкевич от Севко отцепился, но тот не отцеплялся.

— Вас Суворов вешал, Муравьёв вешал, а вы…

Севко почувствовал себя неловко. Не из-за того, что Суворов с Муравьёвым белорусов вешали, а он за империю выпил, это он машинально, а что ухватился за рюмку жадно, как будто не пил никогда. Глотнул чужое, как будто своего нет…

— И не останавливайтесь! — сдал по первой карте покойник. — Халява всегда вкуснее. Поляки тоже халявщики, только со спесью.

Мицкевичу и Севко он положил карты на диван, Добролюбову и себе — на столик. Севко поднял первую карту — бубновый туз! Вот что значит сесть на свое историческое место! На мост с Европой! Боже, пошли к тузу десятку!

— Это вы зря, — покачал головой покойник. — Бог в карты не играет.

Ну как с ними играть? Когда они все, о чем ни подумаешь, знают…

— А вы не думайте, — предложил Добролюбов, и Севко, повернувшись к нему, успел заметить, что Добролюбову тоже пришел туз. И тоже бубновый. Как это — в одной колоде два бубновых туза?

— А как вы хотели? — пожал плечами покойник. — Чтобы был один?.. Тогда выкиньте вашего.

Туза выкинуть?.. Нашли дурака. К тузу пусть не десятка, а девятка, восьмерка — и уже игра.

— Почему я должен туза выкинуть? Пусть Добролюбов своего выкинет.

Добролюбов, или возможно, Добролюбов откинулся в кресле и посмотрел на Севко неприязненно.

— Откуда вы знаете, что я Добролюбов?

— А!.. — подскочил покойник. — Добролюбов — не Добролюбов! Суворов, Муравьёв!.. Вы посмотрите друг на друга! А еще меня жуликом называете!

Кто его жуликом называет? Он сам себя жуликом назвал.

Подскочив, покойник махнул простыней и перевернул свою карту на краю стола:

— Бубновый туз!

— У меня тоже, — показал бубнового туза Мицкевич. Четвертого в колоде.

Покойник развел руками.

— Вот смотрите… У всех тузы. А то жулик, плут… Ничья!

— Как ничья? — не согласился Севко. — Это же не шахматы. И не шашки.

Добролюбов снова в него вцепился, с той же неприязненностью.

— Откуда вы знаете, что не шахматы и не шашки? Карты случайно карты. Карты могли быть шахматами. Или шашками. А шахматы и шашки — картами…

«Они все тут заодно!» — подумал Севко, ничего не поняв из того, что сказал Добролюбов, и потребовал, положив руку на своего бубнового туза:

— Еще!

Ни минуты не помедлив, покойник кинул ему карту на диван:

— Пожалуйста!

Севко поднял карту: бубновый туз! Очко!

— Какое очко? — нахмурился покойник. — У вас двад-цать два! Пе-ре-бор!

Где же перебор, если в таком случае туз идет за десятку?

— Какой перебор… — начал Севко, но покойник бросил колоду:

— Какая десятка? Туз это туз! Одиннадцать плюс одиннадцать! Двадцать два! И вообще: откуда у вас второй бубновый туз? Из другой колоды подложили? У поляков прихватили? — поднял и, посмотрев, положил карту Мицкевича. — Знал бы, что белорусы станут такими жуликами, строчки бы про вас не написал! — И покойник позвал в свидетели Добролюбова с Мицкевичем. — Вот смотрите: у вас по одному бубновому тузу, а у него два! Как такое может быть? Жулик! Вон жулика! Как такое может быть?

«И правда…» — подумал Севко, чувствуя, как у него переклинивает мозги, и повернулся к Мицкевичу, чтобы вместе разоблачить этих русских, а Мицкевич щелкнул своей картой, показывая, что игра окончена, и Севко вдруг понял, что и поляки в сговоре с русскими против белорусов, а ему, дураку, казалось, что поляки сговорились с русскими белорусов любить…

— Я же вам говорила… — вошла и поставила на столик поднос с чаем и конфетами жена покойника, я же вам говорила…

Что она говорила?..

— Так кто выиграл?.. — спросил Севко у всех, и все от него дружно отвернулись. — Чья квартира?.. Чья картина?..

Не глядя на него, отозвался Мицкевич.

— Ничьи. Все в этом мире ничье. Вы еще не поняли?

— Фёкла, проводи гостя, — лег на подушки покойник. — Устал я.

Устал он… Умер и устал.

Надо идти, если выпроваживают. Не ждать же, когда силой попрут. Вон их мужиков, хоть и покойников, четверо, да еще эта баба худая. Она вроде и не за них, но не очень-то и за него…

Севко поднялся и на ослабевших ногах, которые от всего, как ему показалось, стали кривыми, потому что цеплялись одна за другую, пошел к выходу, и уже у двери вспомнил, что не взял картину. Не оставлять же ее, если ничья…