Владимир Некляев - Кашинская квартира

Он вернулся. В комнате, где только что его дурачили русские литераторы с польским поэтом, стоял диван, на диване лежал Кашин. У него в ногах сидел Коржакевич, на венском кресле в головах — Маслюк, а сбоку на скамеечке — Зусман. Весь отдел мостовиков их проектного института, и все они, повернувшись в одну сторону, смотрели на Любу, которая наводила на них глазок фотоаппарата.

— Вот как раз и Севко, — поднялся со скамеечки Зусман, которого те жулики, которые тут только что были, неизвестно как, но вернули из Израиля. — Я около Маслюка встану, а ты садись на мое место. Между Польшей и Россией!

Это он намекнул на то, что Коржакевич — поляк, а Маслюк — русский. Нашел с кем предложить сесть… Знал бы этот Зусман, который всегда ближе к начальству место выбирает, потому и в Израиль уехал, рядом с кем он, Севко, только что сидел!

— Ну и что?.. — спросила Люба. Какая же это честь рядом с какими-то старозаветными поэтами посидеть! Кто их сейчас читает, все телевизор смотрят… — и она нацелила фотоаппарат. —Ты картину отодвинь, мешает.

Нет, Люба не женщина культуры, хорошо, что он на ней не женился. Она картину художника И.Н.Крамского «Некрасов в период "Последних песен"» ни за сто тридцать, ни за восемьдесят пять рублей не купила бы! Удавилась бы она за сто тридцать рублей, это тебе не Алёна…

Не спрашивая, откуда Люба про его посиделки со стародавними поэтами знает (возможно, Зусман, что не только к начальству поближе устраивался, но и в каждую щелочку заглянуть норовил, проболтался), Севко пожелал хозяину поправляться, взял картину и пошел из квартиры, которую Кашин проиграл Некрасову в карты, но потом, похоже, отыграл. Только не в карты, потому что Кашин даже в дурака играть не умеет. Хотя, если посмотреть на все с другой стороны, то как сказать…

В прихожей его ждала Фёкла. «Я же вам говорила…» — начала она… и неожиданно кинулась ему на шею, стала плакать, целовать, шептать со слезами и поцелуями, что никогда не любила Некрасова, этого мошенника, негодяя, пропойцу и бабника, а всю жизнь ждала его, Севко, и за Некрасова она вышла, потому что тот написал стихи про белоруса, с которым ее — про что она знала, у нее сестра колдуньей была! — сведет когда-нибудь судьба, и вот они наконец встретились, но поздно… «Поздно!» — крикнула, закатив глаза, худая, изможденная женщина, которую Севко принял за сиделку Кашина, а она оказалась то ли женой, то ли вдовой Некрасова, которого не любила, ждала всю жизнь Севко, повисла на его шее — и вдруг стала вяло сползать, бледнеть на глазах; Севко подумал, что у нее припадок, положил на пол, кинулся на кухню за водой, вернулся, склонился над этой чудесной женщиной, приподнял ее, чтобы дать попить, а она не дышит…

Кончилась!..

Севко пришел сюда, потому что в этой квартире должен был умереть Кашин, а умерла Фёкла… Как же так?.. Этой женщины, которая, отдав Богу душу, не выглядела ни худой, ни изможденной, а совсем даже ничего себе, не стало еще в позапрошлом столетии — так как она могла умереть теперь? Никак не могла… Но все равно надо вызвать «скорую», может быть, Фёкла не совсем умерла, милицию звать — вот тебе и картина в период последних песен!..

Севко взял картину, переступил через Фёклу, лежавшую на полу поперек прихожей, открыл и закрыл за собой дверь. С минуту он колебался, пытаясь сообразить, где он только что был и что там, где он был, с ним случилось?.. Так и не вспомнив, выпрямился и осторожно стал спускаться по лестнице.

На лестничной площадке между вторым и первым этажами стоял бородатый мужик со свертком, обернутым газетами и перевязанным шпагатом.

— Извините, на минутку… У вас вот это, — кивнул он на картину, — подделка. Я не хочу, чтобы вы на каторгу пошли.

Мужик со свертком стоял так, что не пройти, и Севко остановился.

— А вы кто?

Мужик приосанился.

— Позвольте отрекомендоваться: Крамской Иван Николаевич. Художник. Да, да, художник, — заторопился он, увидев, что Севко ищет способ обойти

его. — Автор картины, копия которой у вас в руках. — И подсунул Севко сверток. — Я предлагаю вам оригинал.

— У нас нет каторги, у нас химия. — Севко попробовал все же обойти мужика, очевидно ненормального или алкаша, который где-то что-то украл и пытается украденное продать, чтобы опохмелиться, а тот начал сдирать со свертка газеты.

— Вам это больше, гораздо больше понравится! И жене вашей глянется.

Он содрал газеты, и Севко увидел себя. Не одного себя, потому что на картине — а это была картина — были еще другие люди, но сначала Севко увидел самого себя. Он наклонился, чтобы лучше себя рассмотреть, и прочитал под картиной надпись…

Картина называлась: «А.Мицкевич, Н.Добролюбов, В.Белинский и А.Севко около постели Н.Некрасова в период "Последних песен"».

У Севко аж голова закружилась… Вот это компания! Это вам не проектный институт, не пятерка мостовиков!

— А как вы… откуда вы … — он начал подбирать слова, чтобы спросить великого русского художника, которого чуть не принял за алкаша, за злодея, откуда тот знал столько лет тому назад, что Севко познакомится с Мицкевичем, Добролюбовым, Белинским и будет играть с ними в карты около постели Некрасова, но великий русский художник угадал его вопрос:

— Предвидел.

Вот это гений! А Белинский: композиция, композиция…

— И что теперь… как… — снова замямлил Севко, любуясь собой на скамеечке между Мицкевичем и Добролюбовым около постели Некрасова, в головах у которого стоял, потому как не было на что сесть, не на столик же садиться, Белинский (стоит Белинский!), и гениальный русский художник снова все угадал:

— Да никак. Забирайте. И привет вашей жене… Приятная во всех отношениях дама, я с ней в Москве встречался.

Вот как! Все же Алёна была в Москве, а не в Питере!.. И таскалась с этим…

— Почему таскалась?.. — не понравилось то, как подумал Севко про жену, художнику Крамскому. — Мы с ней мило провели время. Она… как бы это вас не обидеть… она сказала, что никогда вас не любила, всю жизнь ждала меня. Очень жалела, что я умер.

Гульнула! Да еще с покойником! Ну, Алёна! Все ей до лампочки!..

— Хорошо, — прислонил Севко к перилам копию. — Меняемся, если так.

Он взял оригинал и, даже спасибо не сказав художнику И.Н.Крамскому, который в ожидании благодарности приподнял шляпу, вышел на улицу.

Идти было непросто. Когда пробовал нести картину перед собой, рама больно била по голени, сзади — по икрам. Сбоку одной рукой не удержать, двумя — спину уж перекручивает… И вдруг Севко показалось, что в который раз, не только сегодня, но и вчера, и позавчера, и три дня назад, месяц и год и двадцать лет тому, от самого дня рождения он таскается с этой не нужной ему картиной, которая бьет его по голени и по икрам, и не может ее выкинуть, потому что когда-то она стоила 130 рублей, а теперь он на ней нарисован вместе с Некрасовым. И что с того?.. Ну пусть бы 1300 рублей она стоила, а он был бы нарисован на ней хоть с Папой Римским — что с того? Ничего. Папа — это Папа, 1300 рублей — это 1300 рублей, а он, Севко, — это он, Севко. И его самого значительно больше без Папы и картины, потому что они перетягивают внимание на себя — вон все зеваки на улице на картину зыркают, а не на того, кто ее несет. И даже без 1300 рублей его больше, потому что, когда он имеет 1300 рублей, так выходит, или во всяком случае все так думают, что столько он и стоит, а чего он на самом деле стоит — кто знает? Никто не знает и знать не хочет, потому что всем это — до лампочки!..