Лев Славин - Два бойца [сборник]

– Рвань дорога…

Я предложил поехать тише.

– Нет, нет, – запротестовал он, – я так спешу! Сегодня ко мне прибывает пополнение, почему я и ушился до времени из госпиталя. Наступаем вовсю, а новобранцев, знаете, надо по-особому вводить в бой. От этого многое зависит. По себе знаю. Так что, пожалуйста, давайте поскорей. Я вас за это шоколадом угощу. У меня из госпиталя…

Он полез в мешок и принялся опорожнять его. Я увидел имущество солдата и ученого: кинжал в ножнах из плексигласа, звездный каталог, портянки, две ручные гранаты типа «Ф-1», а попросту говоря – «лимонки», таблицу лунных затмений, зубную щетку, «Краткий курс истории ВК.П (б)» и томик Плутарха.

Дорога петляла. Деревья сближались все тесней. Сильно пахло нагретой хвоей. Наконец Черторогов крикнул:

– Стоп! Приехали. Товарищ водитель, машину сюда, под навес. А то он, гад, летает тут, высматривает.

Черторогов быстро шагал по тропинке, слегка хромая. Часовой, стоявший под деревом с винтовкой у ноги, приветствовал его, взяв на караул по-ефрейторски.

– Здорово, Кашкин! – сказал Черторогов. – Что, пополнение прибыло?

– Прибыло только что, товарищ лейтенант. Поздравляю с выздоровлением, товарищ лейтенант, – сказал часовой, улыбаясь, но не меняя своей бравой стойки, и во всем его существе было то неподражаемое соединение душевности и дисциплины, которым не устаешь любоваться в армии.

Мы углубились в лес. Звуки артиллерии были явственны. Где-то ворчали «катюши».

Послышался ноющий звук немецкого разведчика. Черторогов обеспокоенно поднял голову. Из-за леса показался «хейнкель-126». Мы увидели, как от разлапистого тела его отвалились бомбы, маленькие черные точки. Черторогов выругался.

– Щель справа за вами, товарищ лейтенант! – крикнул издали часовой.

Мы спустились в щель. Нас обдало пряной вонью сорных трав. Мы услышали разрывы фугасок и треск падающих деревьев. Двинувшийся воздух качнул нас. «Хейнкель» щупал лес.

Кто-то кашлянул над нами. Мы подняли головы. Наверху стоял боец, рослый юноша, прислонившись к коренастому спокойному дубу. Он откозырял нам, смотря сверху вниз. Быть может, от этого мне почудилась в его глазах тень насмешки. Свободный пояс, чрезмерно вылезавший подворотничок и общая нефронтовая развинченность выдавали в нем новобранца.

– Почему не укрываешься? Марш в щель! – сердито крикнул Черторогов.

Юноша не спеша спустился в щель.

– Как зовут? – резко спросил Черторогов.

– Диомид Пьянов, – хмуро сказал юноша.

– Из каких мест?

Ответа мы не услышали. Страшный и близкий грохот потряс лес. Толстый дуб, под которым только что стоял новобранец, треснул и переломился, как спичка.

– Видал? – строго сказал Черторогов. – Это, должно быть, твоя первая бомбежка?

Диомид Пьянов повернул свое немного побледневшее лицо и сухо сказал:

– А что ж тут особенного?

– Ого! – вскричал Черторогов и пристально вгляделся в новобранца.

Тот чуть пожал плечами.

– Скажите пожалуйста, какой герой, – пробормотал Черторогов, не спуская с юноши взгляда, в котором странно смешались гнев и нежность.

Я тоже посмотрел на новобранца, и по его могучим рукам, спокойно сложенным на просторной груди, по надменному хладнокровию скуластого лица, по угрюмому блеску отваги в узких глазах я тотчас узнал бессмертную и неукротимую породу уральских гордецов.

Милостью войны мы были заброшены в С, уездный польский городок.

Впрочем, по тем временам, когда Речь Посполитая простиралась не далее Вислы и столицей был

Люблин, маленький грязный С. возвысился в ранг крупного центра.

Низкое небо почти всегда серое и все в драных юрких тучах; меланхолический звон колоколов в костелах; дряхлые извозчики в долгополых камзолах с оловянными пуговицами, восседающие на высоких облучках со своими длинными цирковыми бичами и угреватыми носами пропойц; дикие порывы ветра, прилетающего с мерзлых побережий Вислы, чтобы долго жалобно стонать в остовах разбомбленных домов; мелочные лавки под вывесками «Космос», «Новый Вавилон» и витрины, набитые московскими папиросами, засохшей немецкой ваксой и миниатюрными распятиями из пластмассы; полковые оркестры Войска Польского, раздирающие сумерки своими медными воплями; облупленные стены ратуши, не штукатуренные с 1939 года и заклеенные пылкими воззваниями Крайовой Рады Народовой о переделе помещичьей земли; булыжные мостовые все в соломе с крестьянских телег и в масляных пятнах от ЗИСов и «доджей», мчащихся на фронт; по воскресеньям традиционные «променады» модниц в туфлях на пробковых подошвах, в конусообразных либо грибовидных шляпках, и рядом местные фаты в охотничьих куртках, непомерно суженных в талии, с чаплинскими усиками, тростями, двусмысленными улыбками в спину марширующих жолнеров дивизии имени Домбровского; Анна-Луиза Стронг, американская журналистка, шагающая сквозь этот польский медвежий угол, – седая, восторженная, все видевшая, – восклицая: «Польша – это как Испания в гражданскую войну: Люблин – Валенсия, Прага – Мадрид. Но здесь,…» – и она, словно недоумевая, разводила руками, – таков С. зимой 1944 года.

Комендант определил нас – меня и майора Д. – на постой к пану Адаму Борковскому, местному колбасному королю. Дом его стоял на окраине. Глядя в окно, мы видели зады города, обширный луг, запорошенный непрочным польским снегом, деревеньку на косогорах, коз, пасущихся среди глинистых луж, череду телеграфных столбов, убегающих к фронту, к Висле.

У самых ворот дома сходились три дороги: на Люблин, на Брест и на Варшаву, тогда еще занятую немцами.

На развилке этого шумного скрещения высилось – ростом с гвардейского знаменосца – каменное изваяние Мадонны. Это была богиня дорог – Madonna Viatoria, покровительница путников, всемилостивейшая матерь перекрестков. Неведомый скульптор сложил ее грубые ноздреватые черты в томную, немного скорбную улыбку. Здесь не совершалось пышных литургий, кардинал-епископ не почтил Мадонну своим высоким посещением. Это было уличное божество, излюбленное бродячими торговцами, водовозами, холодными сапожниками, трубочистами, карманными ворами, предпочитавшими у ног этой плебейской богоматери замаливать свои ежедневные заблуждения.

Благостно склонив голову, увенчанную митрой и слегка выщербленную осколками стокилограммовой фугаски, простонародная богиня с приязнью взирала на маленьких школьников, наскоро по дороге в гимназию возносивших моления о ниспослании им достойных баллов по каллиграфии и арифметике; на батраков, волочивших на двор к пану Борковскому из Пшесмышков, из самой Вульки-Вишнювской раскормленных боровов; на недоучившихся студентов-теологов, спешивших в Люблин на вновь открытый богословский факультет в своих коричневых сутанах, забрызганных дорожной грязью, и белоснежных жабо, накрахмаленных до стекловидности; на щеголеватых паненок, совершавших коммерческие паломничества из Праги Варшавской в С. для обмена мануфактуры на продукты и возлагавших к подножию пресвятой девы красиво сплетенные венки из подорожника.