Михаил Попов - На кресах всходних

Он хотел и того, и другого: и пыток для Порхневича, и унижения Комаровского, но такие сложные мечты не сбываются.

Весь отряд, да что там — весь лес будто потихоньку сходит с ума, словно его невидимо подкачивают каким-то положительным безумием. Это понять легко: развивается громадное наступление, и каждому есть до этого дело, у каждого с этим связано что-то личное. Сплошь навстречу тебе ясные, чуть лучащиеся глаза — наступление! И я ничем не хуже и не сложнее других — состояние как в детстве перед Рождеством, ожидание подарков. Большущих и для всех!

Шукеть, представить страшно, Шукеть бодр и приветлив.

Один нормальный человек — Ванька Михальчик. Притащился ко мне с градусником и постной рожей. Опять кривая его измерений дает какой-то незапланированный пик. Трудно ему. У всех наступление, ко всем в гости едет Багратион, — он сидит, скорчившись, на пеньке и прислушивается к движению ртути под мышкой.

Даже Макарка на него смотрит сверху вниз. и правильно делает: как можно болеть во время такой радости — наступления!

Видимо, Михальчика отовсюду погнали, сел у меня, жалуется. И жалобы какие-то невообразимые: видишь ли, командир — он во взводе у Рамазана — не пускает его к попу собороваться.

Сказать по правде, в чем, в чем, а в этом карнавале я не спец: собороваться — это для меня уже окончательное что-то, что производят с трупом. Оказывается, нет, и живой вполне человек может попросить с ним проделать для душевного равновесия это дело. А Рамазан против. Горская громадина, мусульманин он чистый, потому и отбривает.

Я хотел было сказать, что полумесяц здесь ни при чем, Буткевич так же бы препятствовал: какие сейчас попы!

Михальчик усмехнулся: мол, не понимаешь ты, сержант Литвинов. Ну и чего я не понимаю?

— Ну, сходи к Витольду, он широких взглядов дядька.

Михальчик опять башкой качает:

— Католик. Пшек.

Макарка назло туберкулезнику врубил «Валенки» Руслановой, как бы говоря: к оптимизму тянись, товарищ с градусником.

— Они все отца Иону не любят. И давно. Старые дела. Очень.

И тут у меня щелкнуло, наконец-то щелкнуло. Старый поп? Расскажи-расскажи! Уже через десять минут я был готов немедленно скакать прямо на Тройной хутор и бросаться в ножки клерикалу.

По словам Михальчика, Иона помнить должен был и первый, слабый еще, погром имения, не говоря уж о том, втором.

— Он первый понял, чаму Янинка сбёгла.

Да-да, отголосок этой истории до меня доходил. По правде сказать, тянуло чем-то не вполне чистоплотным от этой житейской истории с зазнобой на краю деревни, с безногим сынком, неизвестно чьим. После польского плена так и вообще все заверчено там в узел так уж узел. Но се дело не мое.

Утопал несчастный Михальчик, поставив отметку о сегодняшней температуре в тетрадке.

Явился Зенон. Я к парню со всей душой. Ах, шпион ты мой дорогой, у меня радость большая, дедушка церковный сыскался, вот бы нам к нему. Это про себя, а в открытую серьезно интересуюсь: а нет ли нам какого задания от начальника разведки?

— Здоров. — Зенон двумя согнутыми пальцами постучал себя по лбу. Я его уверил — вполне.

Радоваться было нечему. Два ближайших дня наше дело — Гибуличи. Сменить там надо хлопцев, что в непрерывном порядке зырят за толкотней тамошнего железа. Там надо стеречься, понагнали жандармерии, специальную команду по охоте на партизан.

До нас вроде не близко.

Зенон подтвердил — охота, скорее всего, за «Парижской коммуной» и «Орленком». Мы на троих должны были в час икс с разных сторон, как псы на медведя, кинуться на Гибуличи.

Понял-понял, на Тройной хутор не пошлют при таком раскладе ситуации.

Терпеть было трудно — почему-то у меня как будто загорелось внутри дополнительное пламя, совершенно перекрывая тихую общую радость от приближающегося Багратиона. Я сделался страшно, ненормально уверен, что ветхий старик поп совсем и полностью просветит меня. Пытаюсь хватать себя за штанину: не рвись — а вдруг пустышка? — и не могу, знаю, что так может быть, а не могу ни о чем больше думать. Вот так вот и Ваньку Михальчика поймешь.

Для скорости дали нам лошадок из отрядной конюшни. Но не слишком я люблю это дело. Кавалерист из меня…

Сели поутру, поехали.

Всю дорогу я вертел в голове старую свою мысль: чего ты суешься! Чтобы не думать впустую о том, что может мне священник рассказать, я пытался анализировать последнюю историю, где по внешним показателям я был такой герой, аж страшно, а на самом деле, говоря откровенно, все на ниточке висело и даже удивительно, что не оборвалось.

Вообще-то умный человек сначала должен думать, а лишь потом действовать. Так, по крайней мере, утверждают практически все умные люди, написавшие все те умные книги, что были проглочены мною еще в училище. Или я не умный человек, или из всеми признаваемого правила могут быть исключения. Тогда, получается, я исключительный человек!

Смех смехом, уже во второй раз я беру на себя ответственность, влезаю в ситуацию, в которой все максимально неоднозначно, и на выходе мы имеем результат, который приходится признать положительным. Даже в большей мере, чем в той истории с минированной железкой. Тогда меня посекло осколками, сейчас — ни царапины.

Спрашивается: во-первых, почему я был так уверен, что поляки не расстреляют пана Витольда, а начнут его пленение разыгрывать как какую-то козырную карту? Спроси меня — я затруднюсь с ответом. А тянул на себя одеяло так, словно у меня на руках гарантийное письмо от командования аковской шайки.

Каждая елка так и норовила выхлестнуть меня из седла. Зенон ехал куда ловчее.

Вопрос второй: с чего я решил, что литовцы Гапана и не подумают даже затворы передернуть за своего командира? Конечно, сорок четвертый на дворе, а не сорок второй, но все же…

Ей-богу, такое ощущение, что они с облегчением побросали оружие. По правде, опасаться надо было только одного — польского фанатизма. Когда поляки поняли, что мы уже заменили литовцев в хате Гапана, что дом окружен и все они под прицелом, могли из одной этнической вредности и крикливой гордыни всадить Витольду пулю в затылок.

Честно говоря, я бы не удивился, если бы Витольд, когда разобрался в том, что произошло, даже меня бы не поблагодарил. Сделали и сделали, спасли и спасли, дело военное. Но он снизошел до разговора, долго жал руку и в глаза смотрел. Улыбнулся — а я-то думал, что он вообще не умеет. Быть серьезным — да, засмеяться, когда бывает кем-то пошучено хорошо, — тоже да, а вот так спокойно, дружелюбно улыбнуться — этого я в нем не предполагал. А смеялись по этому поводу много. Особенно после фразы Тараса о том, как кусает себе локти несчастный Лелевич. Я догадался — очень старые отношения, довоенные. Ржали все до слез. Как-то с места и в хохот. Так сходило с них напряжение.