Михаил Попов - На кресах всходних

Иван Иванович любил резко переключиться с былинной волны на бытовую.

— Ну что, проверил? — вдруг дергал он Касперовича, которому было велено разузнать, что там за тени мелькали вдоль леса в Порхневичах. может, Волчунович ходил домой отоспаться, а может, и отбившийся голодный красный боец норовит догнать отступающий фронт?..

Касперович отрицательно покачал полыхающей башкой, он по любому поводу загорался, как сорок девиц, — такие красные бугры были у него на обеих щеках.

Начальник покачал головой. Будучи разговорчивым, он не был дураком и понимал — не все тут еще ему понятно, что за места такие, что за людишки тут проживают, а какие мимо шныряют. Он подробно выспросил обо всех, о ком стоило иметь мнение. Вызвал к себе Егора Строда и велел посматривать за Новосадами.

— Повязку тебе не дам, просто будет к тебе мое особое доверие. Увидишь чего — расскажи.

Сивенков пришел сам, все обсказал о своих делах и об имеющихся завязках с паном Порхневичем.

— Поляк? — живо заинтересовался Иван Иванович.

— Да как сказать, Порхневич он.

— Понятно, — охотно кивнул Гапан, и Сивенков остался в недоумении, что именно было понятно начальнику порядка.

Иван Иванович велел своей кухарке подать чего-нибудь, а это всегда было обильно, пироги не переводились в доме, яичницы многослойные, с грибами и колбасой, и бутылёк, само собой. Сивенков ел скромно.

В первую голову властью был проинспектирован Волчунович и поставлен в разрешенное положение. Гапан съездил к нему демонстративно через Порхневичи, как бы не заметив главного жителя и его дома. Сам придет. Погодим. Старый Волчунович после всего пришел повиниться Витольду: мол, стал поставщиком двора пана Гапана; тот только усмехнулся. А Иван Иванович любил вспоминать об этой удачной «операции».

Выпили стопки по три, Иван Иванович то одним глазом посверлит Сивенкова, то другим. Сказал вдруг:

— Германская власть — это надолго.

Сивенков охотно согласился, кивая всей верхней частью туловища, держа зубами кусок сала на вилке. Прожевал.

— Так что же, обратно аренду возвращать не будут?

Иван Иванович похлопал себя по животу:

— Я разве так сказал?

— Я что, просто мужики волнуются.

— А чего волноваться, братка, придет план реквизиции, распишем лист на каждую веску, на каждый двор.

Сивенков помялся.

— Что ты? Закусывай, не переживай. Знаешь, как говорил мой командир Бульба-Боровец: не журись, контора! Вот я и не журюсь. И ты давай радуйся — времена-то какие.

— Да я что, я при ключах. Склады все и амбар — всё я, сам-то не пашу, и огородик только для себя.

Начальник порядка откусил от склизкого соленого огурца, скривил один глаз:

— Прибедняешься, Савельич.

— Гонориться нечем, — вздохнул «ключник».

— Скоро будет чем. Скоро будет у тебя тут стройка во Дворце твоем.

Витольду Ромуальдовичу не спалось. Он лежал рядом с настороженно посапывающей Гражиной и бродил мыслью по окрестностям. Начинал издалека, с Василя и Веника, почему-то они виделись ему все время под какой-то бомбежкой, все немецкие самолеты, что прогудели над деревней на восток, теперь гонялись там за его сыновьями. Хотя сыновья были по разные стороны фронта.

Каковы его личные отношения с германской новой властью, он пока не определил. Из того, что стало известно про Гапана, он вывел: ехать к нему не надо. По крайней мере, пока. Такое впечатление, что он может быть и самозванец. Человек очень временного вида. Надо же, позвал под ружье этих лайдачников — Гунькевича и Касперовича. По крайней мере, подождем — не явится ли власть, более похожая на настоящую. Тогда уж заодно и выяснится положение дел. Ни Сивенков, ни Кивляк в открытую пока не бунтуют, но это, скорее всего, лишь до подходящего случая. А он им будет предоставлен, судя по всему.

Гражина заворочалась в своем нудном сне. А что Гражина, она уже давно воспринималась как неодушевленный, хоть и говорливый предмет. Научилась главному — исчезать с глаз долой или, по крайней мере, замолкать, когда брови мужа принимают определенное положение. Возможно, она о чем-то догадывается, но на это плевать, будет молчать.

Янина и Станислава.

Напрасно младшая думала, что она со своими делами пребывает вне внимания отца. Витольд знал про Стрельчика и только удивлялся тому, что столь разные дочки втягивают его в столь похожие комбинации. Станислава уродилась крупной, широколобой, статной девкой-бабой, можно было подумать, что она по прямой происходит от деда Ромуальда — именно с ним она была в фамильном телесном сходстве. Требовательная, крутобедрая жизнь переполняла ее, она хотела своего как можно скорее и, будь она даже страшненькой, не стала бы отсиживаться в стороне и ворчливо помалкивать.

Янина, как ни удивительно, очень походила на мать (если убрать из облика Гражины все индюшачье, то останутся вроде как черты иволги — к красоте Янины очень подходило имя этой птицы). И общая подвижность, и справность — все это было не в мать, косорукую, задумывающуюся посреди самого простого дела. Янина все делала точно, экономно и молча, не расписывая, как мать, свои хозяйственные подвиги.

Витольд Ромуальдович очень хотел бы помириться с дочкой, но — удивительно — не видел никаких путей к тому. Ее ненависть к отцу была маленькая, укромная, твердая, как камешек, и совершенно невидимая со стороны. Большинство домашних о ней не догадывалось. Рисунок повседневного бытия никак не поменялся, все полагавшиеся ей дела бывали переделаны даже тщательнее и ловчее, чем обычно, а если удавалась свободная минутка, Янина исчезала с глаз и где-то в сторонке замирала, никем не замечаемая.

Вот сейчас она встала с кровати и промелькнула на цыпочках по коридору, выскользнула в сени, а оттуда на улицу — по малой нужде. Витольд Ромуальдович мог по походке определить любого из проживающих в доме, что, впрочем, неудивительно. Гражина все время что-нибудь зацепит, Станислава шлепает подошвами как слониха; интересно — каков на слух его собственный шаг? О своем голосе он догадывался — не такой зычный, как у отца, не раскатистый, голосом он не мог, как Ромуальд Северинович, просто пригнуть человека к земле и выбрал другой путь. Хочешь, чтобы тебя слушали, — начинай говорить негромко, а потом все тише говори и тише, тогда все неизбежно замолчат вокруг и станешь в центре внимания. Правда, есть тонкость: говорить следует только о деле и так, словно нет никаких сомнений по поводу того, что все как следует и заранее обдумано.

Да, обдумывать следует как следует.

Вот тот же Гапан. Уже три дня, как явилась к ним сюда немецкая власть своим подлинным обликом, а он вроде как даже рад. О том, чтобы его заменить, нет и речи. Обер-лейтенант Аллофс на двух мотоциклах с пулеметами. Встали во Дворце, речь идет о какой-то стройке. Какая стройка во время войны?! Ходят слухи — госпиталь, починят купол главного здания и отремонтируют флигели. Хотя чего тут удивительного — вон за Сынковичами они ровняют кочки, проволоку натянули вокруг — будет аэродром. Сивенков, говорят, не отлипает от лейтенанта. Но слухи все обрывочные и невнятные. Жаль, дед Сашка струсил до смерти и сидит в норе у Волчуновича, некого послать на разведку. Дед убежден, что мотоциклы с пулеметами — это на него лично наступление, как на председателя прежней власти. Всем известно: Александр Северинович был свадебным генералом, не больше, но немцы могут просто из-за нежелания разбираться в здешних деталях принять его за настоящего генерала.