Михаил Попов - На кресах всходних

Витольд сделал бешеный шаг вслед попу:

— А ты знаешь?

Тот пожал плечами:

— Думаю.

— Да и я вот думаю!

Старик тяжко погрузился в телегу, откинулся на солому:

— Из-за Мирона. — Когда телега уже покатила, добавил: — Но не потому, что убогий. — И закрыл глаза.

Витольд остался стоять, пребывая одновременно в ярости и растерянности. Старый черт сказал довольно много, но еще больше, кажется, увез с собой. Догнать и взять за шиворот? Бесполезно.

— Ты дождался, — сказал Витольд Копытке.

Комсомолец не понял.

— Собирай команду.

Тот опять-таки не понял — или, по крайней мере, не до конца.

— Даю тебе задание.

Они сидели вдвоем под навесом, Порхневич развернул лист бумаги — самодельную карту, где были обозначены границы бора, река и главные тропы.

— Вот здесь старая мельница на отшибе, совсем негодная, там засел один наш знакомый, пан Здислав Лелевич. Ты должен будешь со своими людьми сжечь мельницу и дом при мельнице. Начисто. Все, что можно вывезти, из еды особенно, вывезешь. Сюда.

— Он кто? — поинтересовался Копытко.

— Лелевич?

— Враг советской власти?

Порхневич двинул одним плечом и сказал как бы чуть отвлеченно:

— Пожалуй, что враг. — Витольд хмыкнул. — А так — поляк.

— А, — сказал Копытко, ему стало чуть понятнее.

— Как-то уберегся от ссылки, когда пришли Советы.

— Как?

Витольд опять шевельнул плечом:

— Прокрался в лес. Засел с семьей на мельничке.

— Почему же за ним не пришли?

— А не донес никто, народ у нас такой: живи себе, и я буду жить себе.

— А чего же сейчас приспичило?

— Много задаешь вопросов.

Копытко встал, дернул пилотку за уши:

— Я идейный, но… не злодейный.

Витольд снизошел пояснить:

— Деятельность его — против простого народа: зажимает муку, а мы голодаем. По-хорошему отказался дать.

— А-а, — это было «комиссару» понятно, картина прояснялась. — А кого мне взять?

— Возьми парабеллум, — усмехнулся Витольд, но комсомольцу не было видно, что он усмехнулся.

— Я про людей.

— Долженкова возьми, Кукина — как-никак бойцы Красной армии.

Копытко поморщился:

— Да какие… Лошадиные друзья. Дай мне Анатоля с Зеноном.

Витольд отрицательно покачал головой.

— Понятно, — неприязненно хмыкнул Копытко. — Опять «семейное» дело.

Командир не стал скрывать:

— Да, ты одержишь победу и в город сбежишь, а мне еще тут обитаться, дочерей замуж выдавать.

Упоминание дочерей побудило Копытку к смешку, но он вовремя сообразил и превратил его в приступ чихания.

— Пойдешь с Долженковым и Кукиным. Всем будут обрезы, гранаты.

— Ладно.

— Не переживай, справитесь. У Лелевича… Он и сам не витязь, и брат больной. А там бабы, пацаны…

«Комиссар» недоверчиво втянул сырой, кисло-дымный воздух:

— Пацаны, бабы… Тоже мне враг.

— Ты ж так в бой рвался. Не хочешь — без тебя обойдемся.

Копытко засуетился:

— Иду, уже иду. Мешки надо, подвода там не пройдет.

— Подвода не пройдет.

Уже отойдя на несколько шагов, комсомолец обернулся:

— А жечь обязательно? вдруг так все отдадут?

— Обязательно жечь.

Когда длинная фигура в шишастом шлеме удалилась, Витольд буркнул себе под нос:

— Нечего им отдавать.

Вечером Копытко рассказал о выполненном задании. Никто и не подумал отбиваться. Лелевич рыдал в голос и бегал от Долженкова и Кукина, что запихивали по углам мельничного здания пуки соломы и подпаливали их мокрыми спичками, к стоящему чуть в отдалении с гордым видом верховного исполнителя карающей воли Копытке. Мешая польские, белорусские и русские слова, пытался втолковать: происходит глупство, какое не должно происходить, поскольку он, пан Лелевич, своему благодетелю пану Порхневичу обязан по гроб жизни и никак не прогневил его, да и не мог прогневить, ибо и мысли такой у него не могло появиться.

«Комиссар» не глядел на него, он смотрел по сторонам — не видать ли в вечереющем воздухе среди равнодушных гигантских стволов какого-нибудь подозрительного шевеления. Мельничное хозяйство Кивляка было не в значительном отдалении вверх по речке. Отсветы огня они там наверняка увидят. Могут прийти проверить, так что задерживаться не резон.

— В чем вина моя? — разными надрывными способами интересовался Лелевич, царапал грязными ногтями впалые щеки.

Бабы его молчали, соблюдая в поведении стоическую гордость, это Копытку удивляло и почему-то злило: хотят показать, что их гордость выше пожара?

— Хоть вещички выньмите, — усмехнулся Копытко, почесывая висок стволом парабеллума.

Припасу добыто было — но не густо, обратно идти придется полупорожняком. Комковатая мука, прошлогодняя, сырая, полмешка гнилой бульбы, мешок сухих грибов.

— Все, — махнул рукой Копытко, когда огненное дело пошло, пласты медленного, тяжеловатого дыма поползли на реку. — Идите к Кивляку, пан Здислав. Долженков, Кукин, за мной.

Задание выполнено, лагерь получил жидкий, но на всех ужин. настроение у героя было мрачное.

— Они пошли к Кивляку? — спросил Тарас.

— Не знаю, куда они пошли, — почти огрызнулся Копытко. — Мы ушли быстро, тоже мне радость — смотреть, как бабы сумуют.

Прочие мужики, присутствовавшие при рассказе, не особенно высказывались, разгром этого полячишки их не сильно задел: чего уж там, Порхневич, в сущности, сжег собственную старую мельницу.

Следующей ночью исчезли из лагеря Гордиевский с Цыдиком вместе с семействами. И у того и у другого зимой умерло по старику — у Гордиевского отец, у Цыдика мать-старуха, дети у обоих — подростки, так что ничего удивительного в этой тихой откочевке не было. Тарас попробовал возмутиться, а потом стал злорадствовать: куда они, неразумные, сунутся? кругом теперь расписанная немецкая жизнь, и, чтобы из вески в веску иной раз пройти, бумажка нужна. Витольд его успокоил: сорвались не в одночасье, готовились — видимо, есть где притулиться.

Тарас хотел было что-то добавить, но не стал, ибо что тут можно сказать — давайте все теперь куда-нибудь притулимся? Да куда нас возьмут таким большим семейством!

День тянулся мрачный, сыпал редкий снег, накапливаясь в верхах крон, как тяжкое раздумье, иногда прорываясь вниз серыми искорками внезапной и напрасной мысли.

Никакого выхода не виделось никому.

Старики бессловесно лежали в землянках, в ворохах старой одежды, клацая от холода и голода редкими зубами.

Молодежь рассеянно бродила, собираясь группками и хвастаясь ночными вылазками на пепелище, с которого уже почти совсем нечего было взять.

День беспросветный должен был перейти в беспросветную ночь, а о том, что может ожидать их всех дальше, никто не задумывался.