Татьяна Булатова - Большое сердце маленькой женщины

Мерцающий в темноте огонек привлек внимание кота, тот спустился со своей верхотуры и уселся на подоконнике.

– Не спишь? – спросила у него Танька и забормотала слова молитвы, чей текст не имел ничего общего с каноническим. Больше это напоминало народное православие, в котором можно было обнаружить приметы заговоров на случай: «Иисус Христос впереди, Богородица – позади, Ангелы-Хранители – по бокам, что будет им, то будет нам, они помогут нам…» и так далее.

Безусловно, периодически Танька читала то Символ Веры, то «Богородице, дево, радуйся…», то «Отче наш…», но знахарского в ее речах было ничуть не меньше, и досталось оно ей от мамы-покойницы. Малообразованная женщина, родившая семерых, обладала тайным знанием, позволявшим сохранить жизнь собственным детям, оградить их от дурного глаза. Все она делала с молитвой: замешивала ли тесто на пироги, варила ли обед, запускала ли в кипяток яйца, готовила ли дом к Пасхе… А еще, помнила Егорова, мать умудрялась использовать для лечения все, что попадалось под руку: землю, кору, голубиный помет, не говоря уж о разных травах. В них мать разбиралась и ее, Таняту, научила. Не сразу, а постепенно передавала она дочери знания об окружающем мире, неспешно объясняя, откуда что берется. Многого девочка не понимала и, возможно, дар, перешедший ей от матери, никогда бы не освоила, если бы не знала, что дан он на благо. «Не просят – не делай. Попросили – помоги. Дадут – возьмешь, не дадут – делай просто так, по-человечьи, по-божески». В сознании Танькиной матери человек и Бог легко уживались рядом. Последний был как член семьи, просто рангом постарше. И с ним вполне можно было договориться, главное – соблюдать правила. И первое из них – «молчи, раз не спрашивают». Главное правило, можно сказать, золотое. Иначе – прямая дорога в психушку, об этом мать Таньку предупредила, как только та поделилась своим открытием.

Злосчастная физика. Точнее – учитель, худой, перекошенный на один бок. Глядя на него, Егорова забывала собственное имя. И это понятно: не дай бог увидеть то, что открывалось ее взору. Егорова весьма приблизительно представляла, как выглядят человеческие органы, но уже тогда понимала, что чернота, разлившаяся внутри этого человека, – свидетельство неминуемой смерти. От недели к неделе темнота внутри учителя становилась все более концентрированной, и, когда тот не вышел на занятия, Танька поняла: он никогда больше не вернется, потому что с этим ничего поделать нельзя.

О своих открытиях Егорова рассказала матери не сразу, да та ее и не торопила, потому что понимала: дочь должна привыкнуть к новому состоянию. И только когда мать обнаружила Таньку блюющей возле забора, она поинтересовалась, не «спорола ли та чего лишнего». Немногословная Егорова расплакалась и поведала матери о болезни учителя и о том, что она видит внутри его тела.

– Никому об этом не рассказывай, Танята, – предупредила ее мать и с трудом удержалась от жалобы Всевышнему: зачем, мол, девчонку на такой путь поставил? Разве меня мало? Она знала, о чем говорила, и не хотела для своей дочери тяжелых испытаний, ибо понимала: за дар придется заплатить, и не исключено, что ценою больших потерь. «Матушка Владычица, Пресвятая Богородица, сохрани мою девочку от несчастий, болезней, от злых людей!» – взмолилась она и погладила Таньку по голове: знакомый жар полыхнул в ладонь, волосы у девочки были мокрыми от пота.

– Не буду, – пообещала ей дочь и слово свое сдержала, даже Илье, соседу по парте, ни слова не сказала. – «Думай что хочешь», – через силу улыбалась она ему и с легкостью щелкала задачку за задачкой по физике во время их занятий в библиотеке.

Русецкий ей нравился, но не так, как нравятся мальчики девочкам, по-другому. Видела она в нем человека несчастного, невзирая на громкий список его побед в любой отрасли знаний. Все прочили Илье путь прямой и широкий, а Танька знала: никуда по этой дороге он не дойдет. Не будет ее, этой дороги, что-то помешает, только что? Она хотела предупредить Рузвельта, но не знала, как это сделать, кроме условных «я чую», «мне ведомо», ничего в голову не лезло, а уговорить Русецкого поверить в то, чего в природе вроде бы и не существует, казалось ей невозможным.

Рядом с Ильей Егорова испытывала странное чувство: с одной стороны, было ей весело и легко, с другой – зябко, тянуло каким-то странным холодом. Но исходил он не от него, сам Русецкий был на ощупь жилистым и теплым, кровь бурлила в нем, как фонтанчик в городском парке. Она хотела спросить об Илье у матери, но опасалась услышать правду, почему-то ей казалось, что правда обязательно окажется не в его пользу и ничего нельзя будет исправить, получится так же, как с учителем физики. Возможно, поэтому Танька так и не решилась пригласить Рузвельта домой, было страшно представить его матери. Но та словно почувствовала и ответила на немой вопрос:

– Нельзя тебе с ним. Заказано.

Егорова вздрогнула:

– Почему?

– Разве ж я знаю, – пожала плечами мать, раскатывая тесто на пироги, а потом согнулась вдвое и пожаловалась на боль «в середке». – Подержи руку-то, – попросила она Таньку и повела ее за собой в крохотную спаленку, которую когда-то делила с мужем, прожившим короткий мужицкий век и запомнившимся детям привычным окриком: «А ну, анафема тебя в бок!» – Посиди со мной. – Голос у матери разом стал тихим и слабым.

– Может, доктора? – запаниковала Танька, но та быстро ее успокоила:

– Когда дело божье, не до докторов. Послушай лучше…

Так буквально в три дня Егорова приняла от матери немудреную науку помощи людям, которую усвоила на всю жизнь, и ни разу не пожаловалась на страшную цену, которую за нее заплатила. Схоронив мать, Танька осознала, что откуда ни возьмись в ее памяти осели неведомые ей раньше слова, – много слов, за всю жизнь не выучишь, – но она их знала. И дело с концом.

Илье о смерти матери Егорова почему-то не сказала ни слова. А он, похоже, и не заметил ни Танькиной грусти, ни воспаленных глаз, ни болезненной худобы.

Целый год Танька проучилась на расстоянии от Русецкого. Прежде внимательный к ней как к сестре, он вдруг отдалился, пересел на заднюю парту и будто забыл о ее существовании. Егорова не задала ни одного лишнего вопроса, потому что помнила: «Нельзя тебе с ним. Заказано». «Нет так нет», – решила Танька и попыталась выбросить Илью из головы. И вроде бы получилось, но время от времени она вспоминала их «Эм и Жэ держали землю на вожже», и ей становилось грустно. Грустно от невысказанных слов, от непережитых встреч и от невозможности стереть это «Нельзя… Заказано».

Егорова не виделась со своими одноклассниками целую вечность. За это время она успела окончить техникум, выйти замуж, какое-то время поработать на заводе во вредном цехе, надышаться там свинцовым припоем, но это не помешало ей родить двух девчонок и в девяностые годы перекроить свою жизнь заново: уйти из профессии, отделиться от дурковатой свекрови с замашками сельской царевны, сесть за руль истерзанного многочисленными владельцами «Мерседеса» и заявить о себе как о потомственной целительнице. «А чем не потомственная-то?» – рассудила Егорова и храбро пустилась в путь, суливший ей новый уровень благосостояния, зависевший теперь не от выработки на производстве, а от нее самой. Правда, для этого нужны были документы о так называемых экстрасенсорных способностях, но за ними дело не стало. Танька рвалась к тайным знаниям с остервенением, колесила по стране, занимая в долг, перебиваясь разовыми заработками, училась у Гробового, у Джуны, активно посещала сборища магов и колдунов, пафосно называемых «съездами целителей» или «симпозиумами по нетрадиционной медицине». Егорова бесстрашно шла на контакт с любым, кто мог приоткрыть для нее завесу над новой профессией, отсутствующей в официальном перечне специальностей, известных в нашей стране.