Дерек Миллер - Уроки норвежского

Шелдон и Мейбл никак не могли понять, что в ней, помимо очевидных соблазнительных форм и сексуальности, привлекло их сына. Мейбл рассуждала, что, возможно, Саул просто хотел исчезнуть, и единственным способом сделать это, не оставаясь при этом в одиночестве, было найти женщину, для которой он будет невидимкой.

В конечном счете, все это было неважно. Значение имела только девочка.

Рея выпытывала у деда, куда подевалась ее мать. Ей тогда было пять лет. Они сидели в мастерской, девочка держала в руках хромированный секстант, который обнаружила в бордовой коробочке. Шелдон корпел над какой-то сложной поломкой.

Когда она задала вопрос, он моментально отвлекся от работы. Отложив то, что было у него в руках, он произнес:

— Твоя мама. Твоя мама, твоя мама. Твоя мама… Однажды у нее выросли крылья, она улетела и стала принцессой драконов.

Ответив на вопрос, он надел очки и вернулся к работе.

Рея потянула его за кожаный фартук.

— Что тебе?

— А мы можем поискать ее?

— Нет.

— Почему?

— Тебе с нами плохо?

Рея не знала, что ответить на это. Она не понимала, относится ли это к ее вопросу.

Шелдон с грустью признал, что девочка не отстанет.

— У тебя есть крылья? — спросил он.

Рея нахмурилась и попыталась заглянуть себе за спину, но не смогла.

— Повернись.

Рея повернулась. Шелдон задрал ей платье, открыв красные трусики и бледную спину. Потом опустил подол.

— Крыльев нет. Ты лететь не можешь. Извини. Как-нибудь в другой раз.

— А у меня когда-нибудь вырастут крылья?

— Послушай, я не знаю. Я не в курсе, почему люди вдруг берут да и улетают. Но они это делают. Однажды у человека вырастают крылья, и он улетает, — и, посмотрев на нее, добавил: — Не беспокойся. У меня крылья не вырастут. Я птица без полета.

Она помнила себя с пяти лет. Но в 1976 году, когда ее привезли к Шелдону и Мейбл, она была еще слишком мала. Она не помнила ни флагов повсюду, ни транспарантов, ни оркестров, играющих на улицах. Ни политиков, произносящих речи. Ни только что отчеканенных монет и игрушечных барабанов. Это было через два года после Почти объявленного импичмента президенту, через год после поражения в двадцатипятилетней войне, в разгар социальных беспорядков, на фоне осмелевшего СССР, слабеющей экономики, нефтяного кризиса, метаний интеллигенции и фильма про то, как гигантская акула пожирает людей. Пока Америка праздновала двухсотлетие своего существования, эта маленькая девочка начинала новую жизнь, брала новый курс и навсегда должна была поселиться в тени умерших и исчезнувших.

Под треск фейерверков и гул авиапарадов работники социальных служб сдали Рею дедушке с бабушкой. Она не вынимала большой палец изо рта и не расставалась со своим зайчиком. Это случилось на парковке универмага «Сирс» поздно вечером. Девочка двое суток просидела дома одна, прежде чем соседи поняли, что никто не пытается успокоить плачущего ребенка, и не вызвали полицию.

Мейбл посадила ее на заднее сиденье «шевроле»-фургона и с громким щелчком пристегнула широким черным ремнем. Рея глядела на взрывы салютов в небе, видела, как облака становятся зелеными, потом красными, потом оранжевыми.

Но она ничего из этого не запомнила. Ей потом рассказывала Мейбл. Так же как и о том, что Шелдон начал слабеть головой и превратился в снайпера.

— Я помню тот разговор. Мы привезли тебя домой, переодели в старую одежку Саула, потому что ничего другого у нас не было, и твой дед сказал: «Ну ладно. Первого мы убили, но Господь дает нам второй шанс, чтобы все исправить. Интересно, получим ли мы приз, если эта вторая доживет до взрослых лет». То, что он сказал, было ужасно. Даже подумать такое нельзя. Только безумный человек может произнести нечто подобное. И вскоре после этого он начал придумывать истории про войну. Я могла объяснить это только душевной болезнью.

Сидя на заднем сиденье байка, Рея размышляет. Она пытается понять, когда индивидуальность переходит в эксцентричность. Когда гений превращается в безумца. Когда здравомыслие уступает — чему? Безумие — это просто отсутствие здравого ума. Это не какая-то отдельная категория. Это то, что не является здравомыслием. Это все, что нам известно. У нас нет для этого отдельного слова.

Она знает, что сказал бы на это Шелдон, и не может сдержать улыбки.

— Здравомыслие? Ты хочешь знать, что такое здравомыслие? Это густая похлебка из отвлечений, в которую мы погружаемся, чтобы забыть о том, что мы собирались ее съесть. Любое мнение, вкус и порядок, в котором ты замещаешь желтую горчицу коричневой, — это просто способ не думать. Здравомыслием мы называем способность отвлекаться. Так что, если, дойдя до конца, ты уже не помнишь, предпочитаешь ли ты коричневую или желтую горчицу, тебя объявляют сумасшедшим. Но это не так. На самом деле происходит вот что. В те редкие моменты просветления, когда твой разум мечется между желтой и коричневой, словно теннисный мячик на быстрой перемотке, ты внезапно останавливаешься и перестаешь отвлекаться. И тут оно происходит. Ты смотришь прямо через сетку на всех людей, пытающихся выбрать между коричневой и желтой горчицей, и… вот же она! В самом центре корта! Смерть! Она была тут всегда! Горчица направо и налево, отвлечения повсюду, а Смерть прямо напротив. Она врезается в тебя, как раскачивающийся чан с луковым супом.

Дорога становится хуже. Лес густеет по мере того, как они оставляют все дальше позади себя тихие синие воды фьорда и теряются в овеваемых ветром соснах, кленах и березах. Ларс съезжает на боковую дорогу, подальше от больших грузовиков и нервных городских водителей. Они взбираются на склоны холмов и наклоняются на поворотах в долинах. Байк с 1,2-литровым двигателем одолевает подъемы и спуски с мощью целого стада лошадей-тяжеловозов.

То, что с ними произошло, ужасно. Это так. Переключая мотоцикл на четвертую скорость, Ларс позволяет себе посмотреть в лицо обстоятельствам. Шелдон пропал. В их квартире убили женщину. Но Ларс уверен, что убийцу найдут, Шелдон объявится и настоящей опасности нет. Сигрид Одегард ведь сказала, что домашние разборки часто заканчиваются трагически. И, как бы это страшно ни звучало, Рее придется поверить, что это не было случайным актом жестокости. Война, геноцид или Холокост здесь ни при чем. Груз прошлого так явно тяготит Рею, что Ларсу иногда кажется, будто когда-то, в прошлой жизни, она была свидетелем всего этого — так четко она описывает те события.

То, что евреи считают себя очевидцами исторических событий, всегда действовало Ларсу на нервы. Они говорят обо всем как свидетели. Со времен Египта. Со времен начала западной цивилизации, когда ее свет только занимался в Иерусалиме и Афинах, а потом озарил Рим и все, что возникло на его руинах. Они были свидетелями того, как западные племена и империи поднимались и распадались — от Вавилона до галлов, от мавров до Габсбургов и Оттоманской империи. И только евреи остались. Они все это видели. И все мы до сих пор ожидаем приговора.