Йоханнес Зиммель - Весной в последний раз споет жаворонок

Голос капитана авиалайнера, разнесшийся из громкоговорителя по салону, вернул Мириам Гольдштайн из ее воспоминаний в день сегодняшний. Уже в 1954 году моего отца снова называли «грязной свиньей», удрученно думала она. И снова били. Несколько десятилетий существует нацистская партия НПД, и пару лет та ужасная «республиканская» партия, которой руководит бывший эсэсовец Франц Шенхубер, а наши так называемые «христианские» партии реагируют на это так, словно сами собрались податься к радикалам. Шенхубер и его приспешники требуют выслать всех иностранцев, разрешить вернуться на родину всем так называемым «политическим беженцам» и забыть о «вечном покаянии». А лидеры христианских союзов решили, что надо объединяться с «республиканцами», и уже налицо результат — ХДС/ХСС…

Сейчас расизм и антисемитизм возвращаются в большую политику. А проявляться заново в обществе они начали еще тогда, в 1954 году, — когда били моего отца, когда на еврейских надгробьях малевали свастику и оскверняли еврейские кладбища…

— Посмотри же!

Мириам Гольдштайн обернулась. Рядом стоял маленький темноволосый Клаус с серьезными глазами и протягивал ей лист бумаги:

— Я нарисовал еще одну картину, специально для тебя. Это Рейн.

Через лист бумаги проходила широкая голубая полоса.

— Конечно, Рейн, — согласилась Мириам. — Ты очень похоже нарисовал, Клаус.

— Это рисунок для тебя, — ответил бледный мальчуган. — Я же обещал.

— Большое спасибо.

Мириам бережно взяла листок и улыбнулась малышу, страдающему ложным крупом и такому дружелюбному, несмотря на свой недуг.

Оскар торопливо проговорил что-то в телефонную трубку и кинулся на помощь Чарли и Элфи. Приятели толстяка, возмущенные поведением своих дружков, тоже кинулись останавливать дерущихся, и в кафе началась настоящая свалка.

Оскар получил от кого-то кулаком в зубы. Он сплюнул кровь и прыгнул на мужчин, бьющих Чарли. Клубок человеческих тел рухнул на пол.

Розовощекий толстяк продолжал колотить стонущего Гольдштайна, приговаривая:

— Шесть миллионов — это чересчур! Не больше двух.

При этом он оказался возле самого прилавка. И Гиллес с отвращением бросил ему:

— Нацистская свинья.

Толстяк оставил в покое Гольдштайна, уставился на Гиллеса добрыми, почти детскими глазами, и удивленно сказал:

— А ну, повтори!

Гиллес повторил и снял очки. Близорукость у него была немаленькая, и дрался он только тогда, когда поступить иначе было невозможно. Впрочем, драки при его профессии не были редкостью.

Он выскользнул из своего угла и, не давая толстяку опомниться, с силой ударил его в низ живота. Тот взвыл, рухнул на пол и схватился за то, что, по уверениям Линды, среди некоторых французов называлось la garniture. Гиллес ударил толстяка по рукам и услышал голос Линды, — но не увидел ее, потому что был без очков, и вокруг было слишком много дерущихся.

Кто-то швырнул ему в голову стул, и Гиллес упал. Едва он поднялся, как тут же подскочил еще один буян и попытался ударить кулаком в лицо, — но Гиллесу удалось увернуться. Правда, в следующее мгновение удар все-таки настиг его. Кожа над правой бровью лопнула, хлынула кровь… Глаза застилала красная пелена, и Гиллес пропустил несколько весьма болезненных ударов. В какой-то момент он даже испугался, что едва видимый из-за заливающей глаза крови противник может убить его. Но тут парень внезапно рухнул на спину, а над ним склонился красный силуэт Линды: она сорвала с ноги туфлю на тонкой высокой шпильке и с силой ударила его по голове — с такой силой, подумал Гиллес, что, вероятно, проломила парню череп… Но Линда уже тащила его к выходу, крикнув по пути:

— Господин Гольдштайн!

Она схватила его, маленького и дрожащего, за рукав и поволокла обоих мужчин через дерущуюся толпу к выходу. Они выскочили в леденящий холод Курфюрстендамм, порыв ветра швырнул в них пригоршней снега.

— Его туфельки! — вскрикнула Линда и ринулась обратно в бар в одной левой туфле. Правая, которой она нанесла решающий удар, потерялась в суматохе.

Гиллес крепко держал пошатывающегося Гольдштайна. Прихрамывая, по-прежнему в одной левой туфле, вернулась Линда и протянула Гольдштайну маленькие белые туфельки — те самые, которые он вытащил из огромной кучи в Аушвице и семь лет подряд показывал в Берлине всем, кого встречал, чтобы узнать хоть что-нибудь о своей дочери Мириам…

Линда выскочила на середину Курфюрстендамм и, вскинув обе руки, решительно преградила дорогу проезжающему такси. Таксист ударил по тормозам, машину занесло.

— Садитесь! — распахнув дверцу, крикнула Линда Гольдштайну. — Вот деньги! Завтра после обеда приходите к нам.

И быстро объяснила таксисту:

— Здесь двадцать для вас. Простите, но это очень важно. Запишите, пожалуйста, наш адрес и обязательно доставьте этого господина домой в Грюневальд.

— Будет сделано, милая дама, — смягчившись при виде денег, проговорил таксист, нацарапал в блокноте адрес и уехал. Элфи выскочила из бара, чтобы помочь своим постоянным клиентам, но этого уже не требовалось.

Линда подхватила Гиллеса, почти ничего не различавшего из-за льющейся по лицу крови, и побежала к Кнесбекерштрассе. Здесь было совсем темно. Гиллес внезапно почувствовал безумную усталость и опустился прямо на землю, возле развалин какой-то стены. Линда сгребла ком снега и начала вытирать ему лицо, но кровь из рассеченной брови все текла и текла.

Издалека донесся вой сирены. Он нарастал, становился все громче, потом затих, и стало слышно, как хлопнула дверь автомашины. Линда все вытирала и вытирала кровь, капающую ей на пальто, снежный вихрь крутился вокруг них, и Гиллес произнес:

— С туфлей ты придумала великолепно!

— Ненавижу нацистов!

— Знаешь, — сказал Гиллес, — нам необходимо пожениться.

— Вот что произошло в тот день, фрау Гольдштайн, — сказала Элфи Беллами спустя тридцать четыре года в парке виллы американского Генерального консула в Берлине. Обе женщины долго молчали.

Наконец Мириам спросила:

— А что было дальше? Что стало с моим отцом?

— Те двое, наши постоянные клиенты, вскоре поженились. Они очень заботились о вашем отце. Поместили его в еврейский дом престарелых Джанет Вольф на Дорнебургерштрассе. У него была прекрасная комната и первоклассный врач, доктор Шефер. Каждую неделю фрау Гиллес навещала вашего отца. Я тоже приходила к нему, но, конечно, не так часто. Ему стало лучше, но ясно, извините, что он совсем лишился рассудка. Под конец он принимал фрау Гиллес за собственную дочь. Он сам однажды мне это сказал. Мы сидели и пили чай. И он был совершенно спокоен и почти счастлив, и туфельки лежали на комоде — он больше с ними никуда не ходил, это доктор Шефер постарался. А в 1962 году в Сент-Морице я познакомилась со своим мужем. Мы поженились здесь, в Берлине. У нас двадцатичетырехлетний сын и шестнадцатилетняя дочь. Мы живем на Миквелаллее, у нас все хорошо… Бог мой, что это я вдруг разоткровенничалась с вами?