Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

Дед лежал, заслонясь газетой. Лена стала переодеваться. В соседней комнате громко пели голоса, слышался веселый басок Алеши. Белка встала на задние лапы, царапала дверь и умоляюще оглядывалась.

— Сейчас! — сказала ей Лена. В самом деле, надо же пустить собаку, мало ли что ей нужно. Да и есть очень хочется.

— Пришел, что ли, кто? — спросил дед.

— Алеша ее пришел! — небрежно сказала Лена.

— А, Алексей, божий человек! — Дед сел, спустив ноги с кровати. — Электрификация всей страны… Белка! Тапки!

Тапочки стояли у самой кровати. Белка поглядела на них, потом на деда, вздохнула и не сдвинулась с места — надоел ей дед со своей дрессировкой.

— Ты лежи, лежи! — приказала Лена. — Хочешь, я тебе чаю принесу?

Если деда выпустить, он сейчас начнет: божий человек, а потом про энергетику, как Днепрогэс строили, как раньше не было света, а теперь есть, и прочее. А чаем его можно обмануть: он любит чай, а мама строго следит, чтобы лишней жидкости он не пил. Лена же считает, что дед не маленький, сам знает, сколько можно, сколько нельзя. Надо ему принести, он попьет тут потихоньку, никому мешать не будет. Пускай уж разговаривают, дьявол с ними.

Она нарочно надела свой самый обычный наряд: спортивные шаровары с чернильным пятном сзади и выцветшую футболку. Но тут же подумала: стоит ли уж так? Это пятно, эта обтягивающая футболка.

Дед послушно улегся, опять захрустел газетой, Лена еще подумала, сняла футболку, надела Викин желтый свитер с оленями, хотя в доме было жарко, взяла опять Белку на руки и решила, что пройдет прямо на кухню. Нет, если бы не проходная комната, она даже не стала бы показываться им на глаза, честное слово.

Они все сидели справа, рядышком на тахте, в комнате пахло уже дымком сигареты, и Лена даже не взглянула бы на них, но мама жеманно сказала:

— Леночка, ты бы все-таки поздоровалась, видишь, Алеша пришел…

«Алеша пришел, Алеша пришел…» — колотилось в самом сердце. Однако Лена обернулась удивленно: мол, ах, у нас кто-то есть, я и не знала, мне это так безразлично, — и сказала равнодушно:

— А, здравствуйте, Алеша!

— Здравствуй, Малютка!

У Алеши ресницы очень интересные, ни у кого таких нет: черные, длинные и очень густые, им просто тесно на веках, многие реснички торчат вверх и вниз; когда Алеша смеется или просто улыбается, прищуривается, нижние и верхние ресницы сходятся, слипаются, глаза из них остро блестят. Когда он так смотрит весело из своих ресниц, кажется, насквозь все видит и понимает, что ты притворяешься, врешь, изображаешь из себя неизвестно что.

Лена не выдержала, покраснела, сгорела со стыда в одну секунду: эти дурацкие штаны, эта дурацкая важность, и — дура, дура, опять дура! — бросилась из комнаты.

И чего вдруг, чего?..

Уже из кухни она слышала, как они там засмеялись, мама говорила что-то шутливым, извиняющимся тоном.

Она так двинула ящиком с ложками-вилками, что лязг пошел по всему дому, загремела крышками, едва не смахнула на пол сервизную чашку — они, приготовленные, уже стояли на столе. «Ну что я какая, что за дикарка! Они тоже все хороши, и Алеша этот тоже, черт бы вас всех побрал!..»

Потом она немного успокоилась, поела, послушала передачу по радио — на стене в кухне висел репродуктор, передавали беседу для работников сельского хозяйства про рацион для поросят и хранение картошки, как будто сами работники не знают, как картошку хранить. Потом там запели: «Ой, подружка моя Таня, расскажу тебе секрет» и «Уральскую рябину».

Лена попробовала несколько раз — выбирала, с какой миной ей лучше пройти через комнату: с презрительной или равнодушной? И пошла. Но они уже так были заняты своим разговором, что и не остановили ее.

В спальне Лена решила было снять свитер, но это было бы совсем глупо: то в свитере, то без свитера. Потом снова прошла в кухню, хотела взять для деда кусок торта (еще и торт), но не взяла, намазала ему булку шоколадным маслом. Алеша, она слышала, рассказывал веселое. Теперь ей не хотелось сидеть с дедом или здесь, под репродуктором. Надо бы учить уроки, но какие теперь уроки.

— Малютка-а! Леночка-а! — протяжно позвала мама. Зачем она-то с ними сидит, как не понимает, ей-богу!

Лена пропустила «Малютку» мимо ушей, явилась тут же, но все-таки немного хмурилась, словно ее оторвали от важных дел.

— Леночка, деточка, поухаживай за нами, организуй чай! Там все на столе, будь добра…

«Ах, ах, ти-ти-ти, силь ву пле, подумать только! Ну уж ладно, чай и я с вами буду пить».

Вика пришла ей помогать — добрая, оживленная, щеки горят. Она уже не помнила давешнюю ссору. Оглядела Лену и весело сказала:

— Фи, Малыш, что за наряд! Надела бы платьице!

— Ну вот, ходила-ходила в штанах, а теперь выряжусь…

— Но поверь мне, так плохо. Если угодно, просто смешно…

Лена вздохнула. Говорит-то как! «Поверь мне… Если угодно…» Нет, как ни крути, а Вика взрослая, красивая… Лене бы так говорить, так ходить, повиливая фигурой, ноги бы еще такие! У Вики ноги — никаким Маечкам не снилось! И отчего это родная сестра — человек как человек, а она уродина, полено. Будто стали высекать из полена, как Буратино, и бросили на полпути. Как это поет папа Карло в детской радиопередаче? «Из него может выйти что-нибудь, вроде ножки для стола». Вот и из нее вышла ножка для стола, не больше…

Лена опять вздохнула и все-таки пошла переодеваться.

Когда все уже сидели за столом, она вышла в темно-вишневом платье, которое всегда надевает в театр и на школьные вечера, и туфлях на низком каблучке, которые Вика отдала ей весной. Туфли, правда, светлые, но что поделаешь.

И все-таки все обратили на нее внимание. Мама гордо, еще прямее села на своем стуле — она всегда сидит прямо, как милиционер на мотоцикле, Вика сказала глазами: ну вот, мол, совсем другое дело, и даже дед пробурчал что-то вроде: «Эх ты, ух ты!» (Дед все же выполз из спальни, услышав, что гремят чашками.) Алеша улыбнулся, подмигнул, и ресницы у него слиплись. Лена в который раз подумала, что чем-то Алеша похож на их любимого Владимира Борисовича, физика, Володечку — тот такой же молодой, все понимает и с ребятами всегда на доверии. Это потому, наверное, что сам еще не очень давно таким был, как они, не забыл, не то что Клара-перекись.

Долго пили чай, разговаривали обо всем на свете, от международной политики (это мама) до собачьей дрессировки (это дед), и Лена видела, как мама наслаждается тем, что все у них так чинно, чисто, хорошо, и Вика тоже наслаждается, да и Алеше, кажется, приятно, что за ним ухаживают с двух сторон, подкладывают, подливают. Он, правда, больше смотрит на Вику, говорит для Вики, и они то и дело переглядываются. Но если не обращать внимания, то это даже не очень заметно. Лена старается не обращать. Алеша сидит напротив, и она может смотреть на него сколько угодно; в конце концов ей тоже становится весело и приятно.