Ольга Февралёва - Происхождение боли

— Я всё чаще думаю про вашу Россию…

— Чев опръ неё думъть! Тёмнъя страна, глупыи люди…

— Правда, что россияне до того сострадательны, что носят в тюрьмы хлеб и угощают заключённых, считая их не злодеями, а страдальцами, обиженными судьбой?

— Г ов орю жь вам: дурак-нар од!

— А мне кажется, это добрый обычай и мудрый взгляд на вещи… Я тут взялся за что-то подобное, открыл ночлежку для нищих (- Феодора вытращила на него глаза — ), ну, и время от времени даю там бесплатный обед, самый простецкий — еда без особой кухни…

— С ума вы што ли сбрендили? — прервала его графиня, — См отрити ник ому не рассказывъйти б ольшъ: засмеют!

Эжен привтянул раскалённые добела щёки и уставился в плошку гречневой каши…

— … Так вас не насыщает французская стряпня… А ходят слухи, что русские дворяне готовы осыпать золотом самого завалящего нашего повара… А ещё…

— Што ищё — «ищё»!?

— Княгиня де Бламон-Шоври (вы называете её Блином-Соври ) утверждает, будто девушки из благородных русских семей, не бывавшие во Франции ни дня, в совершенстве владеют нашим языком, чего о вас,… хотя…

— К чему этъ вы кл онити!?

— К тому, что насмехаться над бедняками вам не пристало.

Феодора встала, тяжело опираясь на стол, позвала глухо: «Идёмти за мной», и свела Эжена в подвал своего особняка, похожий на бакалейный амбар: повсюду мешки, корчаги и кадушки. На одну из них она поставила свечу, скрестила руки на груди:

— П о-вашему, я не дв орянка?… Так и есь — чаво греха таить! А хт оя в самъм дели — угадаити?… Holohka! kreposnaja defka г осп од Арсеньевых-Нер ост офских!

— Рабыня!? — перепугался Эжен.

Феодора совсем поникла, опустилась в своих шелках на мешок гороха…

— … К огда ваш Б онъпарт шол на М оскву, все, кто м ох, убегал. Д ома бр осали, вещи… И м ои х озяивъ уехъли, п окидаф ф карету семь снудукоф. А я спряталась на чердаке… Сижу и думаю: не съедят-чай меня эти хранцузы, а я ищё нъряжус в барышнинъ платье, нъз овус графскъй д очкъй — глядиш, ко мне съ фсем уваженьем ътнесутсь, а нет… — терять мне былъ всё равно нечивъ… Ф пятнаццъть-тъ лет… Д олгъ я их ждала, а как увидила из ъкна незнак омыи мундиры — так сама и выск очила, схватила за рукаф того, кто п онарядний и п оосанистий: защитити, м ол, сир оту-графиню! Што былъ дальши, т очно не п омню, но энтът охфицер меня так и пригрел, платьеф мне понатащил, шуп, жемчугоф, а п от ом — надоумил жъ ево Бох! д обыл он где-тъ русский мундир, рваный, кр овавый, кибитку, сам прикинулся раненым бес памяти, а я бутьтъ за ним ухаживаю и везу ево куда-нибуть в лазарет или д омой. Так мы ехъли, ехаъли, на мешках с золътъм сидь, и дъбрались до самъй Хранции; зажили тихь и ладнъ. Любил он миня, всёму учил, ни к чёму ни неволил… Но умир (- перекрестилась по-своему, справа налево — )… Всё нашъ д обро сталъ т олькоъ м оим… Как наши ушли ис Парижу, я п оехалъ х к ор олю, пъпр осила признать миня хранцусскъ п одданъй и графиней, и он — дай Бох ёму зд ор овья! — так и сделал… Вот так, г осп один дъ Ростеньяг… Вот, кому вы фсе цалуити ручки — афериске!..

— Сударыня! Вам нечего стыдиться! Всякий человек, и я сам, выпади мне участь родиться в неволе, просто обязан был бы искать новой родины и лучшей доли! — эти слова Эжену показались ничтожными; он преклонил колени — одним упёрся в земляной пол, другое пригнул опорой для рук и голову опустил так низко, как только мог ((Феодора могла бы заподозрить его в желании рассмотреть её ноги, но ей было не до кокетства, а он закрыл глаза)), — Примите извинения за моё бессовестное любопытство! Процветанием моего народа клянусь никогда не использовать этих случайных знаний вам во вред!

Феодора в изумлении вскочила, машинально дёрнула Эжена за первое попавшееся — за воротник:

— Да фстанти уш! Штаны пр отрёти!

Он встал. Она качала головой, одной рукой держась за щёку, другую сунув подмышку:

— Беда мне с вами!

— Я сейчас уйду.

— Што ш вы, благ ор одный кавълер, ни п оклялись хранить м ою тайну? — иронично спросила графиня, провожая опасного гостя.

— Вашу тайну — храните — вы.

«Сохранишь! — шило в мешке!.. О Господи!..» — подумала Феодора. Она велела опустить в доме все шторы, упала в кресло перед тёмным зеркалом, откупорила флакон, всегда висящий у неё на шее, и принюхалась: не выдохся ли, не распался ли заветный цианид?…

Эжена тоже всего колотило. Он спешил скорей забиться в нору и поразмыслить — чтоб улеглись чувства. Ему было стыдно за человечество, придумавшее и до сих пор поддерживающее рабство; Феодора казалась на этот момент ему ближе всех женщин, и это его страшило; но боялся он и за неё, страстно хотел сделать что-нибудь хорошее для своей новой сестры… или скорей забыть разговор в подвале…

Однако и на квартире его ждала Феодора — героиня стремлений, грёз и скорбей Рафаэля.

— По сравнению с другими особами женского пола это феномен, — разгалгольствовал влюблённый, — Может быть, как у большинства женщин, гордых собою, влюбленных в свои совершенства, в ней говорит чувство утонченного эгоизма, и она с ужасом думает о том, что будет принадлежать мужчине, что ей придется отречься от своей воли, подчиниться оскорбительному для неё условному превосходству. Или, быть может, первая любовь принесла ей унижение?… Быть может, она дорожит стройностью своей талии, своего изумительного стана и опасается, как бы их не испортило материнство? Не самый ли это веский тайный довод, который побуждает её отвергать слишком сильную любовь?… Или, быть может, у неё есть недостатки, заставляющие быть добродетельной поневоле?…

— А самой простой и уместной гипотезы так и не прозвучало, — с ехидцей заметил Эмиль.

— О чем ты!?

— Она любит кого-то другого. Тайно.

— Нет!

Эмиль хмыкнул и указал глазами на отвернувшегося к огню Эжена, то ли переадресовывая, то ли намекая…

— Растиньяк! ((После знакомства с Феодорой Рафаэль почему-то начал называть Эжена по фамилии)) Ведь это невозможно!?

— Почему, — рассеянно ответил Эжен, — Она такой же человек, как и все…

— Но ты говорил!..

— Что она отвергла всех ухажоров, и только.

— Она мне клялась!!..

— Но для кого-то же она держит открытой свою спальню, — издевался над Рафаэлем Эмиль.