Ольга Февралёва - Происхождение боли

— Но ты же понимаешь, что всё это — иллюзии? Никакие красные шапки тебе сейчас не грозят…

— Подожди, было что-то ещё… Мне казалось, что раскрыв ту рукопись, я запустил весь сатанинский механизм…

— Не ты её автор!

— Автор создал книгу; я — сделал его вымысел реальностью тем, что стал читать… Поэтому прощенья нет и быть не может.

— Чего ты повторяешь детские фантазии? Ты сам уж вон — отец семейства!

— Это и жутко! Жорж… — он словно я сам в те дни и… Его ненависть! Его обвинения! Его жестокость!.. На прошлой неделе он чуть не прокусил мне руку…

— И что ты ним за это сделал?

— Ничего. Я даже не позволил Полине его ударить… Поверь, мне было очень трудно, но я не причинил ему никакого зла. Только это ничего не меняет. Зло у него в крови. Он как зеркало моей исковерканной души.

— Да он обычный пацан! Дети всегда дерутся, грубят, ломают что-то. Подрастёт — научится с собой справляться. Как и ты.

— … Какая стужа! Можно как-нибудь заткнуть пробоину?

— Молоток и гвозди есть?

Эжен взял новую и последнюю подушку, прибил её по краям к опустевшей раме, подбросил в камин щепок и вернулся к Максу, уже накрывшемуся одеялом.

— Как вы провели вечер?

— Неплохо. Даже весело.

— Не говорили обо мне?

— Нет. Но думали.

Макс слабо улыбнулся.

— Хочешь спать? — спросил Эжен.

— Да, но и поесть не отказался бы.

Через минуту Макс откусывал в темноте от булки, смазанной соусом. Заморив, он повернулся на бок лицом к стене и глухо попросил:

— Скажи мне что-нибудь ещё.

Что ему сказать? Что Анастази любила его больше всего на свете? Это прозвучит упрёком и намёком на необратимость прошлого. Педантично внушать, что спасение нужно лишь ввиду действительной опасности?… Но способен ли он сейчас внимать логике?

— …Я очень люблю, когда падает снег.

— Я тоже… Ещё.

— … Твои малыши и впрямь очень похожи на вас с Анастази. Даже слишком…

— Это естественно для второго поколения. Нази ведь тоже первая в своём роду.

— Она знала своих родителей.

— В ней не было ничего от них… Она словно сошла с небес. Словно по прошествии этих миллиардов лет со дней творения Бог проснулся, увидел, как выродился мир, и — создал её,… прекрасную, как надежда,… дал ей это святое имя…

— Но она не смогла исцелить тебя…

— Между нами всегда кто-то стоял… Граф де Ресто — вот кто уж точно был железным прагматиком.

— Он женился из-за приданого?

— Хуже. Их брак был селекционным экспериментом. Как-то граф с воодушевлением объяснял мне свою теорию смешения благородной и плебейской крови ради удачного потомства. В его глазах божественная красота Нази была лишь многообещающей породой, ради которой он изображал доброго, почтительного супруга, хотя считал свою избранницу умственно и нравственно неполноценной. Однажды целый вечер с хохотом рассказывал мне, что застал её читающей книгу… Интересно, чем его сейчас забавляют черти.

— А как она к нему относилась?

— Её чувство к нему большинство женщин называют любовью, а большинство мужчин — страхом.

— По-моему, все женские чувства — это просто разновидности страха.

— Затем и нужно их любить, и совершенствовать свою любовь, чтоб, по словам евангелиста, она уничтожила страх.

Серый Жан привёл Люсьена в свою спальню и уступил своё место рядом с прекрасной Маргаритой. Так и продолжилось. Днём найдёныш почти не вставал с постели, отдыхая. Его хорошо кормили, ни к чему не принуждали, но он стал очень бояться темноты и сам приходил к своим мучителям. Сначала они бывали с ним довольно деликатны, но вскоре, распаляясь от его красоты и податливости, забывались и нередко доводили жертву до бесчувствия, впрочем не наносили ему ран, просто изнуряли.

«Неужели это происходит со мной!?» — было его обычной первой мыслю, когда, проснувшись часу в пятом, он вспоминал, где находится и для чего.

Он выдержал в таком режиме около недели, потом почувствовал, что не в состоянии встать. Испугался не столько самого паралича, сколько того, что грядущую ночь придётся провести в пустоте и холоде… Он недолго проплакал. Пришёл Серый Жан и тихо присел рядом.

— У меня отнялись ноги! — прорыдал Люсьен, — Меня тошнит! Я не могу заснуть!

Англичанин заботливо-тревожно ощупал ладони и ступни пленника:

— Жара нет? Спина не болит?

— Не больше, чем всё остальное!

— … Я же просил тебя сообщать, если что-то будет не так…

— … Я вас боюсь…

— Перестань наконец говорить мне «вы»… Ты устал. Какое-то время придётся воздержаться.

— Хорошая идея. Только я боюсь оставаться один.

— Я смогу пробыть с тобой всю эту и несколько ближайших ночей.

— А как же леди Маргарита?

— Она сегодня ничего не хочет.

— Странно. Вчера была ненасытнее стаи спрутов…

— С ней такое каждый месяц. Она вдруг запирается в своих покоях и никого не принимает.

— Долго это длится?

— Дней шесть.

— Ты никогда не интересовался, почему она так делает?

— Нет. Какая разница. У всех свои причуды. Многие любят уединение. Я знаю, что она не страдает. Прощаясь со мной перед временной разлукой, она обычно даже весела…

— … Ты правда ничего со мной не сделаешь?

— Ничего особенного. Мы поужинаем, а потом, если захочешь, я тебе почитаю или расскажу что-нибудь. Или ты — мне.

Принесли еду.

— Я буду кормить тебя с руки, — сказал Серый Жан, — хорошо?

— Куда как!..

Люсьен взял губами ломтик ананаса и слизнул сладкий сироп с пальцев англичанина, быстро ожил, развеселился:

— Совсем не дурно быть твоей зверюшкой, господин граф. Как там поживает твой мудрёный сосед?

— Он собирался в Ад, чтоб добыть для опытов летейскую воду.

— Ха! Вот, что надо было делать Манфреду, который так хотел забвения.

— Ты читал эту поэму?

— Рецензировал.

— Она тебе понравилась?

— Не знаю. Издатель велел написать, что это чушь… Ну, в самом деле! Для забвения ведь нужно не колдовство, а бутылка коньяка или ложка гашиша. Потом он даже не мог объяснить своим духам, что именно хочет забыть. Огрели бы его по башке, чтоб схлопотал эту, как её — амнезию и ходил бы дурак дураком!..

— А у тебя нет того же желания?

— Какого — того? Он вообще не знал, чего хотел!

Серый Жан не ответил; он задул свечи и заполз под одеяло огромным холодным удавом, но скоро согрелся. Они уснули…

Пробудился Люсьен в пустой кровати.

Рассвело, и что-то преобразило угрюмость высоких тёмных стен. Наверное, музыка — неспешная, простая мелодия, слетающая со второй октавы рояля. Люсьен встал и, закутавшись в простыню, пошёл искать источник звуков и нашёл в смежной комнате большое чёрное однокрылое чудо, приручённое Серым Жаном. Оно, откинув чёрную губу от ряда чёрных и белых зубов, тонко и задумчиво пело, пока хозяин к нему прикасался.