Ольга Февралёва - Происхождение боли

— Черти полосатые! — горько, болезненно засмеялся, — Куда я это дену!?

— А чего вы ожидали? Сами как-то обмолвились о вдовьей лепте…

— … Вы спрашивали, не сочинял ли я стихов… Хотите, что-нибудь прочту?

— Своё!?

— Ну, да.

— Конечно!

— Только оно детское. Точней, вообще младенческое.

— Ничего! Ничего!

Покраснев, как полагается поэту на дебюте, помолчав, как будто собираясь с духом, глядя под ноги, Эжен негромко произнёс:

Посмотрел за Даниэля. Тот дважды хлопнул веками, сделал какой-то недоуменный жест:

— Но оно же… совсем…

— А на основании чего вы ждали сонета, гимна или этой, как её? — элегии? Я прямо вас предупредил…

— Действительно, — литератор прояснел лицом, улыбнулся, — Порой буквальные значения — самые невероятные. Вы сочинили это, будучи ещё ребёнком?

— Да, для сестрёнок и братьев.

— Помните ещё?

— Конечно. Вот обычай хомяков — пожевал и был таков. Нравится?

— Рядом с вами модный поэт: Гюго, де Вини или тот же Каналис, — как пышный барочный фонтан — на брегу озера, обросшего ивами и камышом…

— А вы могли бы рассказать за час всю историю Франции?

— Прямо здесь? Теперь?

— Бог с вами! Нет. В Доме Воке как-нибудь, для просвещения жильцов.

— Пожалуй…

— Это не горит. Как будете готовы, черкните или устно передайте хоть через Ораса.

— Хорошо.

Эжен зачерпнул грошей: «Не побрезгуете?»; Даниэль подставил пригоршни, потом разделил мелочь по карманам.

— Увидимся, — встав, попрощался с ним эксцентричный южанин.

Потешки-самоделки одна за другой вылезали из памяти; иные были так забавны, что Эжен посмеивался на ходу. В конце концов на каком-то перекрёстке его заметил и остановил жандарм:

— Извольте объясниться, сударь.

— Что не так?

— Смех на улице есть нарушение общественного порядка и признак неблагонадёжных умонастроений. Потрудитесь изложить причину немедленно или пройдёмте в участок.

— Я вспомнил один стишок.

— Соблаговолите зачитать, только не громко.

— Жил да был огромный лось — хорошо ему жилось.

— Дальше.

— Это всё.

— Пройдёмте.

За полтора часа в участке Эжен собрал вокруг себя шестнадцать человек, которым перечитал на овации все свои стишата, выложил историю денежного мешка и Дома Воке.

Его выпустили уже в темноте. Он легко шагал, глядя под ноги; ему казалось, что Земля катится под его ступнями, как бочка — под ступнями трюкача.

Дома затолкал ношу под кровать. Говорят, что и после его смерти это сокровище нашли недоисчерпанным.

На табурете посреди спальни лежал на блюдце гладкий сердцевидный плод чуть крупнее яблока. В него была воткнута зубочистка с флажком: «Ядовито! Не есть ни в коем случае!».

Сперва обиделся: такая дешёвая провокация! Потом благодушно, любознательно и легкомысленно уступил — надкусил. Тотчас тёмная и нетопленная комната воспламенилась самыми жаркими красками. Морёные доски запьянили корицей, с затоптанного ковра вознеслись лучи всех цветов на свете. Обожженный ощущениями, Эжен попытался вскочить, но его ориентацию вывихнуло из обоих ушей, он бессильно упал спиной на пол, в который превратилась стена у кровати; над ним с нового потолка сквозь каминную кладку прорывалось сияние Млечного пути. А плод висел в воздухе; под его кожей клубился огонь; прозрачно-золотые перья излетали от выемки.

Проглотив кусок, Эжен залился теми же слезами, с которыми чуть не вытекли его глаза в день вступления в это жилище. Вокруг стало меркнуть; плод лёг в ладонь, коробка комнаты медленно закренилась обратно. Казалось, нужно на что-то решиться дальше, но никакого выбора не было: можно пересилить боль, наслаждение же неодолимо. Оттого он с таким лихорадочным ужасом и горючим рабским стыдом снова поднял ко рту сосуд соблазна, отчаянно впился всеми зубами, думая: покончу с этим поскорее. Но второй кусок дался легче. Кровь уже в готовности слилась с райским соком. Воздух, став водянисто мягким, обезвесил тело. Однако всё, что сохранялось от сознания, пульсировало страхом и протестом.

Тогда он, сладостный светоч, посланец Эдема, безустно заговорил, укоряя: «Как ты смеешь отвергать любовь к тебе Бога, Отца радости и блаженства?» — «Как же мне иначе!? Скорби матери! труды сестёр! жертвы тёти! — всё впустую! Я не добился успеха!». Ответа не было. И Эжен почувствовал нежданную свободу, ясность понимания удела. Долг, неоплатный всеми деньгами мира, вечная тьма раскаяний — это есть и будет, но если Кому-то нужно, чтоб ты познал и другое, почему бы нет?

В восьмом часу Эмиль спохватился об осиротевшем камине соседа и, поцеловав Беренику, словно уходя от неё в море, спустился на нижний этаж, вошёл в эженову квартиру, и голова у его поплыла от влажного, оранжерейного тепла, смеси густых запахов, в которой чуялись какие-то полыни и тины, мускус и кефир. Все зеркала и окна запотели, занавески — проволгли. Свеча в руке Эмиля загорелась розово с переливом в зелень. Что ещё за чертовщина!?

Эжена он нашёл в спальне — тот лежал ногами на подушке, свесив к полу руку. На стуле рядом валялись объеденное сокрестье чашелистиков и россыпь зёрен — шесть их от света разбежались, оказавшись тараканами.

— Эй, ты живой? — в недоумении Эмиль позабывал все английские слова.

— Да, — сонно отозвался Эжен.

— Что с тобой случилось?

— К тебе вопрос. Что ты мне подсунул за фрукт?

— Это-то? Это хурма. Приехала из Средней Азии и продалась за пять франков в гастрономе на улице Святого Оноре.

— Тебя надули, — Эжен приподнялся, сел, — Это плод райского древа жизни, до которого не добрался Адам.

— Да? — Эмиль успокоился, собрал объедки в ладонь и занял стул, — Ну, соболезную — теперь ты никогда не умрёшь. (- Эжен только засмеялся — )… Знаешь, какой у тебя сейчас вид? Как будто ты с утра огрёб пятимиллионное наследство, к обеду был произведен в герцоги и кавалеры ордена Трёх Золотых Рун, после выиграл в рулетку ещё восемьсот тысяч, принял сватов от алжирской принцессы, закатил пир, рядом с которым тримальхионов — всё равно что перекус на набережной, и предался утехам с десятком отборных красавиц со всех континентов, а на самом деле ты просто умял что-то вроде персика. Я должен в это поверить?

— Ты сам его пробовал?

— Да. Вкусно — спору нет, но!..

— Растиньяк! — кликнул тут из прихожей Рафаэль.

Эмиль вытращил глаза и прижал палец к губам, но Эжен отозвался:

— Заходи!

После семи шагов и трёх споткновений гость появился в спальне.

— Вы тут пытались устроить хамам? — спросил он уныло.

— Не про твою честь, что бы это ни было! — проворчал Эмиль.