Ольга Февралёва - Происхождение боли

— Вам плохо? — кто-то мягко потрогал Эжена за плечо, какой-то молодой человек.

— Да, очень.

— Вы можете идти?

— … Куда?

— Хотя бы ко мне. Я возвращался из библиотеки, заглянул к букинисту, забыл о времени, но по привычке пошёл мимо сада, вдруг услышал крики…

Эжен брёл, ведомый под руку, и вспоминал о старой лиственнице, росшей посреди огорода, возле прачечного флигеля. Она казалась ему священной матерью всех растений, и всё в ней было чудесно: нежный ворс майской хвои, серые розочки шишек, узелочатые ветки… А когда он, студент, вернулся из Парижа на первые каникулы, вместо роскошной золотой пирамиды над приземистым домиком нашёл щепастый пень, и отец проворчал, что дров зимой не хватило, что он давно уже задумал свалить это дерево: одна увея ((тень, мешающая огороду (диалект))) от него, и старое уже — того гляди само упадёт на кого-нито или на крышу. Исчерпав тему, старый кавалер махнул рукой и ушёл, и Эжен до темноты один оплакивал лиственницу, уничтоженную с отвратительной неловкостью трусливого, слаборукого палача. Наверное, полдня терзал её топором, наверное, она вся осыпалась, прежде чем упасть! Не в силах успокоиться и на следующий день, Эжен понёс своё горе Жозефу Селиниьи, плотнику, или, как тот предпочитал говорить, деревщику, в чьей семье всегда бывал привечен. Почтенный ремесленник выслушал, задумался и молвил: «Ты не убивайся так. Деревья ведь лучше людей и зверей — им не больно».

Добрый самаритянин втащил Эжена на промозглый чердак, устелённый, однако, ковром, усадил возле камина, в котором, казалось, можно было хранить скоропортящуюся еду. Хозяин зажёг на письменном столе высокую белую свечу.

— Ваши руки в крови, — сказал.

У Эжен по костям побежали мурашки, но фраза была буквальна — он сильно ободрал ладони о кору платана.

— Не уверен, что найду бинт…

— Да и не ищите, — поплевал, растёр и забыл, — Мне бы лучше закурить, если есть.

— Нет. Я не курю… Меня зовут Даниэль д'Артез, а вас?

— … Роже Обиньяк.

((Псевдоним, придуманный ещё в студенчестве, по заданию — куратор-криминалист настаивал на том, что сыщик должен быть мастером конспирации; Эжен решил, что вымышленное имя лучше приживётся, если будет похоже на настоящее))

— Что же с вами случилось?

— … Да всё у меня в порядке… Живу в своей квартире… Служу помощником статс-секретаря при министерстве финансов. Помолвлен с богатой невестой, которая в меня влюблена. Не сегодня — завтра получу герб. Сейчас это высший престиж. (- Даниэль пожал плечами — )… А пятнадцать лет назад нам внушали, что дворяне — это ублюдки, ведущие для своего удовольствия войны, разоряющие народ, безнаказанно ругающиеся над детьми и женщинами… Я был сыном кузнеца в деревеньке под Бордо, а неподалёку стояла усадьба какого-то барона. Однажды, рано утром мы с тремя друзьями — нам было лет по двенадцать-тринадцать — залезли туда и давай обрывать в саду груши, не то чтоб поесть, а швырять их куда попало, лучше всего — об камни, чтоб её всю расплющило — грушу. Когда надоело, полезли ближе к дому, а там был пруд и возле него топтался ребятёнок, полуторагодовалый, не старше. Один. Вынесла ж его нелёгкая! Должно, проснулся и вылез бродить — так бывает с ними. Меня взбесила его кружевная рубашка! У нас таких никогда не было. Я схватил его и швырнул далеко в воду. Мои друзья только смеялись, глядя, как они пищит и барахтается (- Даниэль, задыхаясь, сжал спинку стула, точно готовый запустить им в рассказчика — ), но это длилось недолго… А когда вода совсем уж улеглась, он вдруг всплыл у самых наших ног, спиной и затылком к нам, да такой какой-то большой, и казалось, сейчас выпрыгнет весь и кинется на нас. Мы сиганули, оря: «Упырь проклятый!»… Мы об этом никогда потом не говорили ни между собой, ни с посторонними, по крайней мере, я. И вот я здесь, пробиваюсь наверх, успешно, быстро… Почему всё так?

— Да потому, — чуть не рыдая, отвечал Даниэль, — что не дозрели вы ещё до вашей кары. Вы добьётесь титула, женитесь, поселитесь в трёхэтажном особняке. Тут грянет новая революция, и на ваших глазах ваших детей растопчут кони или разорвут собаки! А отсюда — убирайтесь, немедленно! Я сожгу стул, на котором вы сидели!

— Да, это будет очень кстати, — глухо проронил Эжен ((Он ужасно продрог у писательского камина. Безропотно и почти безболезненно терпя любую стужу на улице, Эжен не выносил холодного жилья. Подобным образом, любя просторные поля, высокие горы и деревья, он предпочитал тесные комнаты с низкими потолками)) вставая и уходя на лестницу. Дверь полетела ему в спину с грохотом. Он осмотрелся в темноте, прислушался, как стонет, мечась по своей каморке писатель, за всю жизнь не знавший потрясений сильней; сунул в щёлку какую-то мелкую купюру и побрёл вниз, шатаясь, пьяный каким-то блаженным горем. Он понимал умом, что не совершал того, в чём каялся, но совесть не находила его лучше последнего душегуба. Помнил своё имя, но не отвечал ему, знал о себе лишь окровавленные руки.

Но увидел, как катится, высясь, волна зла — вот только что гуманнейший ум покусился на детскую жизнь… То наступало отрезвление, тупо мучительное: беря на себя чужие грехи, ты умножаешь их — и только.

Одним из четырёх д'артезовых ветров Эжена прибило к дому Армана де Монриво. В окне горел свет. Постучался — впустили.

— Добрая ночь, маркиз. Не угостите сигарой?

Щедрый жест Армана не гармонировал с его угрюмыми словами:

— Что это вас носит по ночам? И висок раскроен, и руки — подрались, что ли?

— Да. В Люксембургском саду. С деревом.

— Х!..

— Ну, не буду мешать. Спаси вас Бог.

— Да куда вы!?

— Домой. Пора и честь знать.

— А не поздно?

— Для чести?

— Вы ввалились ко мне только за сигарой?

— Не откажусь от второй.

— Перебьётесь!

— Вполне.

— Чёрт вас дери, Растиньяк! Ни один из Тринадцати не был таким повесой.

— Стало быть, я четырнадцатый.

Арман вспомнил что-то и выскочил за Эженом на улицу, закричал:

— А что Анастази де Ресто?

Между небрежным завтраком и незаметным обедом Макс наряжал любимую в чистую нежность, бритвой и восточными притираниями преображал кожу аскетки в кожу гетеры. После полудня, истопив печь, они легли голова к голове и свергли реальность, ушли гостить друг к другу в прошлое: то Макс пил чай с клубничным вареньем в маленькой гостиной госпожи Горио, то Анастази бродила за руку с ним по лунноподобной, льдокаменной земле Исландии под изумрудными лентами полярного сияния; то они вместе слушали пение в монастырском храме, то купались в Мёртвом море, то гуляли по рынку и ели дешёвые вафли — пока, душевно утомлённые, не разлетелись по разным снам.

В тот час, когда Эжен шёл домой, деля арманову сигару с уличным сквозняком, Анастази соблазнилась домогательствами де Люпо в игорном зале, на зелёном шершавом столе, но ощущения лишь дразнили: лоно билось, беглые спазмы захлёстывали мозг, но всё это было ничтожно; и вдруг — вместо мнящегося — настоящее, покоящее, наполняющее. Не успев ещё проснуться, она встрепенула бёдрами, разглаживаясь и нанизывась поудобней, к ликованию Макса. С пробуждением вернулся страх, но было поздно — её несло вниз по чёрному небу к сияющему сине-бело-голубому кругу, огромному, как остров в океане. На высоте орлиного полёта, борясь всем телом, чуть не до крови терзая горло криком, он вырвалась из этой грёзы и очутилась на полу, увидела отсветы своих глаз на испуганном лице любовника. «Ну что! ну всё! Всё!..»