Свейдн Бергсвейнссон - Рыбаки уходят в море… Исландская новелла

Как-то раз в непогожий зимний вечер к матери попросилась на ночлег женщина; мать была вдова и жила в Лакснессе. Ночью родился ребенок. Мать не отпустила женщину и ребенка до наступления лета. Хотя проку от этой женщины в хозяйстве не было, они с матерью подружились на всю жизнь.

Когда моя мать лежала на смертном одре, она сказала, будто заранее зная, что конец близок: «Нет, спасибо, теперь я не буду есть несколько дней».

В один из последних дней ее жизни по радио выступала женщина с лекцией о необходимости экономить при готовке еды, и, когда она дошла до того, как можно сэкономить маргарин, мать сказала: «Нельзя ли выключить эту бабу!»

Мы пытались уговорить ее поесть, внушали, что пища придает силы человеку, даже больному. «Мне не повредит, если я не буду есть, — сказала она. — Твой отец перед смертью не ел пять дней».

Мой отец умер на пятый день после того, как заболел, и моя мать тоже.

Они прекрасно знают, что у меня не было дурного умысла, но притворяются, что приняли мои слова всерьез. И дурачат меня, намекая, будто слышали нечто непозволительное. Однако у меня нет уверенности, что они вообще ничего не слышали, вполне можно допустить, что они слышали все до единого слова, и, если я теперь захочу уволиться, а они нажалуются на меня в контору, кто знает, что со мной будет. Они могут отдать меня под суд, хотя и знают: не было у меня злого умысла.

Они все используют против меня, но, если я притихну, есть надежда, что со временем кого-нибудь из них переведут на мое место. Небось рады-радехоньки, что я остался в котельной: кому охота всю смену торчать здесь в полном одиночестве.

Я истопник. Дежурство у котлов длится восемь часов, и все это время я не вижу ни одной живой души. И ем тут же, у котлов, потому что подменить меня некому, а оставлять котлы без надзора запрещено. Моторист сидит в соседнем помещении, но ему лень заходить ко мне, чтобы узнать, как дела. Он отпилил кусок старой трубы и приладил его между нашими помещениями. Каждые полчаса он бубнит в свой конец: «Ну, что там у тебя?» или «Как дела, приятель?» — или просто кашляет и бормочет, чтобы я знал: он там. Мне отчетливо слышно все, что он говорит, хотя длина трубы четыре метра. Я сообщаю ему показания приборов. Иногда он отвечает: «Отлично». А чаще вообще молчит.

Сколько я здесь работаю, рыба идет бесконечным потоком, передохнуть некогда, вот у меня и возникло желание поговорить. Разве я стал бы разглагольствовать перед этой трубой, будь у меня иногда хоть маленькая передышка, чтобы я мог проведать дедушку с бабушкой, дядю Йоуи, поговорить с кем-нибудь или просто сбегать в кино? У меня ни на что нет времени, и взяться ему неоткуда, только и успеваю, что прийти домой да поспать, а там, глядишь, опять пора на работу. Я всегда боялся не выспаться: вдруг усну на работе, это запрещено не зря, это на самом деле опасно. Я никогда ни с кем не беседовал, никого не видел, кроме рабочих в заводском автобусе по дороге на работу или домой. И теперь все так же. Меня это ужасно угнетает, ведь я самый обычный человек, но я терпел целых пять месяцев, а пять месяцев у котлов — срок немалый. Мне кажется, я достаточно хорошо проявил себя, чтобы со мной считались.

Раньше я работал не здесь, был подручным моториста, с тех пор прошло уже больше года. Чтобы подойти к этой трубе, моторист шел в инструменталку, я видел только дверь. Если дверь в инструменталку открыта, там все слышно, а еще лучше слышно, если закрыть дверь и встать у самой трубы; раньше я не догадывался, в чем тут дело, это я теперь понимаю. Потому и считал, что всегда знаю, слышат они, когда я говорю, или нет. Но я ошибался. Выходит, они меня провели.

Я начал говорить перед этой трубой, чтобы убить время. Говорил негромко, почти шепотом. Воображал, что они находятся в инструменталке и я обращаюсь к ним. Вот и все. Конечно, я бы никогда в жизни ни одному человеку не сказал того, что говорил перед этой трубой, ни с глазу на глаз, ни по телефону, разве что брату Дидди. Разговоры с людьми к хорошему не приводят… особенно если говоришь о самом себе.

Самое начало они наверняка не слышали: я говорил так тихо, что сам себя едва слышал.

Устал я дежурить тут, у котлов, начал я. Устал дежурить у котлов, сказал я еще раз и замолчал, думая, что легче мне от этого не станет. Потом снова попытался говорить, и после нескольких дежурств это вошло у меня в привычку.

Я устал дежурить у котлов. Мне хочется, чтобы меня перевели на другую работу. Не могу я больше торчать в этом чулане. Я здесь уже полгода. Переведите меня на другую работу, хотя бы ради справедливости.

Эти фразы я повторял по многу раз, мне было трудно подбирать нужные слова. И я считал, что надо повторять почаще одно и то же, чтобы меня не поняли превратно.

Несправедливо держать у котлов одного меня. Как вы не понимаете, что мне тут уже осточертело. Не могу я больше здесь оставаться, пожалуйста, смените меня. Ведь я человек умелый. Вы знаете, я мастер на все руки. Небось думаете, что у меня в голове пусто и я ни в чем не разбираюсь, а я до тонкости знаю, как делать рыбную муку. Просто по мне сразу не видно, что котелок у меня варит. Но вы не сомневайтесь, я могу выполнять любую работу. И характер у меня покладистый. Я вот всегда стараюсь высыпаться, чтобы потом не клевать носом на работе, и впредь обещаю поступать так же. Обещаю делать все, что прикажут, только переведите меня на другую работу.

Говорить перед трубой все-таки лучше, чем вообще ничего. Я воображал, что они меня слушают; с каждым дежурством говорить было все легче. Мне уже и не нужно было ничего воображать, однако я все время считал, что меня никто не слышит.

Если вы меня слушали, то знаете: я бы сделал для вас все, что угодно. Если бы меня перевели на другую работу, я был бы не просто благодарен вам, я бы всю жизнь чувствовал себя в неоплатном долгу. Век бы не забыл этого. Я согласен на все, лишь бы получить работу по душе… Только бы мне избавиться от этих котлов, ведь вы подменяли меня здесь от силы на день или на два, самое большее — на неделю.

Со временем мне стало легче высказывать то, что лежало у меня на сердце, но теперь мне было этого мало; я устал говорить, не получая ответа, ведь я говорил уже, не просто чтобы убить время, а в надежде, что меня переведут на другую работу.

Мне не верится, будто вы настолько тупы, что не понимаете, как мне плохо. Поставьте себя на мое место. Я знаю, вам и подумать тошно, чтобы смену за сменой, месяц за месяцем торчать здесь, у котлов, где и лица-то человеческого не увидишь. Вы говорите, что все это пустяки, так докажите на деле, поменяйтесь со мной. Поймите меня. Конечно, я не женат. Не то что вы. Вам не нужно столько спать, как мне, в свободное время вы встречаетесь с друзьями, беседуете, веселитесь. Обо мне этого не скажешь. Слышите? Мне придется уволиться, если так пойдет и дальше. Мне всюду дадут работу. Может, вы просто не хотите меня слушать? Может, даже стараетесь не заходить в инструменталку, когда я говорю с вами? Похоже на то, хотя мне не хотелось бы так о вас думать. Два месяца я твержу вам одно и то же: переведите меня на другую работу, — а все зря. Вы не желаете меня слушать. Но я вас заставлю, я могу говорить и погромче.