Свейдн Бергсвейнссон - Рыбаки уходят в море… Исландская новелла

— Как же, думали и об этом, и не однажды, — ответил гладильщик. — Если бы нашлось учреждение, которое может воспрепятствовать идиотам наживать большие деньги, я бы с удовольствием поддержал его. Я не раз подумывал, а не ссудить ли мне деньги властям вместо налогов, которые они собирают, или по крайней мере отказать по завещанию. Но оказывается, те, кто собирает налоги, по закону не имеют права принимать подарки. Они берут только то, что им положено, и ни одного эре больше.

— А почему не пожертвовать что-нибудь университету?

— Университету? — Мужчина от удивления даже утюг отставил. — Там такие высокообразованные люди, а я едва умею читать. Они там все ходят в сюртуках, а у меня сюртука никогда в помине не было. К лицу ли мне, гладильщику, ссужать больших людей подачками на сюртуки.

— Ну, а в фонд для поэтов? — спросил я.

— А есть ли они теперь, поэты? — спросил гладильщик.

— По крайней мере на улицах их можно встретить, — ответил я.

— И у них нет денег? — опять удивился он.

— Некоторые, может, и наскребут на пиво, а у других и того нет.

— Но поймите же, с какими глазами я, тупица, подойду на улице к гению и стану приглашать его на кружку пива, — ответил гладильщик. — Я лично отродясь не пробовал пива. Слыхал, что напиток этот дурной, а стихов и вовсе никогда не мог выучить. Я глажу то, что люди надевают на часть тела, которая утрачивает благородное название спины. Не считаю себя достойным обратиться даже к портному, не то что к поэту.

— У нас есть книга псалмов, — сказала женщина, — там есть благословенный псалом о святом пастыре Паудле Йоунссоне из Видвика «Уповая на твою любовь». Зная этот псалом, в других не испытываешь потребности.

— Кстати, о церкви, — сказал я. — Можно бы и ее поддержать.

— Пристало ли мне поддерживать господа?

— Ну, наконец, есть детские дома, — сказал я, и тут гладильщик встрепенулся.

— Вот от этого была бы польза, если б только кто-нибудь смог учредить приют, похожий на тот, в котором я вырос. Я бы такого человека очень поддержал, но при одном условии: он должен поручиться, что воспитанники не станут добывать денег. Взялись бы вы за это, мой друг?

— А еще какие требования? — спросил я.

— Мой приемный отец брал с прихода за ребенка всего лишь шесть крон, тогда как другие требовали двадцать пять. В те времена деньги были еще деньгами. О благословенный запах ворвани с берега, смешанный с запахом свежего навоза! Вот такой бы дом мне завести. Или представьте себе акулье мясо с душком, с хорошо нарубленной молокой, — при одном воспоминании слюнки текут. А под рождество нас заставляли надевать рубашки наизнанку, чтобы сбить с толку вшей. А теперь вот некоторые говорят, будто мир нереален, будто он вроде как выдумка и чепуха. Не было случая, чтобы наш воспитатель, прилежный рыбак-крестьянин, не выкроил ранним воскресным утром часок и не задал нам хорошей взбучки авансом на целую неделю. Никого в жизни я так не любил и не почитал, как этого человека с густой, лохматой бородой. Нам, ребятишкам, он казался самим господом богом в образе человеческом. Да, великое было время, но боюсь, оно уж не вернется…

Я чрезвычайно долго не мог решить, как мне рассказать о жизни моих родителей Лакснессе. Боялся, что книга о них будет слишком похожа на одно из моих самых любимых произведений — житие епископа Йоуна Эгмундарсона в епископстве Хоулар до 1118 года. Или же я впаду в хвастливый тон и начну плести о своей семье небылицы, подобно потомкам пастора Снорри Бьёрнссона из Хусафедля. Вообще за всю мою жизнь я не знал более достойного человека — и в деяниях, и в помыслах, и во всей его натуре, — чем Гвюдйоун Хельги Хельгасон, но говорить так о своем отце не значит ли восхвалять самого себя? Гвюдйоун хорошо владел пером, но от всех его писаний сохранилось только несколько писем, главным образом деловых. Среди немногочисленных печатных источников о нем самым важным является статья, написанная о моих родителях Йоунасом Магнуссоном из Стардаля, она опубликована в приложении к газете «Моргунблад» (№ 12 и 13 за 1967 год). В основу своего рассказа Йоунас положил четырнадцать лет совместной работы с отцом на строительстве дорог.

Беру на себя смелость утверждать, что поворот в жизни моих родителей, когда они навсегда покинули город и занялись сельским хозяйством, на четырнадцать лет продлил их счастливое и радостное бытие, четырнадцать лет они жили вместе в Лакснессе, вплоть до кончины моего отца — он скончался весной 1919 года, не дожив до пятидесяти лет. Я совершенно уверен, что целых десять лет, когда отец был на дорожных работах, далеко от Рейкьявика, от дома, а мать жила вдвоем с бабушкой и детей у нее еще не было, в их маленьком каменном домике на Лёйгавегур она чувствовала себя очень одинокой. Характерно, что эта загадочная женщина сожгла все письма, которыми они обменивались в те годы. Из ее писем не уцелело ни одного, и сохранилось лишь несколько, написанных его рукой. Самое примечательное в них то, как он благодарит ее за веселые и увлекательные описания всяких смешных событий, а в одном письме он говорит, что она изображает все настолько живо, что ему кажется, будто она сама пришла к нему рассказать об этом. В другом письме он утешает ее: она, наверное, писала ему на Север о своем горе и скорби, когда потеряла ребенка — то ли во время родов, то ли новорожденного — и одна стояла над его могилкой. Мой отец очень забавно описывал трудные условия работы и никогда не жаловался, принимая их как неизбежное. Ведь в Исландии нет дорог, и бездорожные пространства казались ему обычным делом, неизбежным препятствием в населенных и ненаселенных местах, с которым он призван бороться. Задача его заключалась в том, чтобы сделать бездорожье более или менее проходимым и для людей, и для лошадей как в обжитых, так и в пустынных областях. К маю запасы продовольствия у крестьян на севере были столь скудными, что они ни за какие деньги не могли продать чего-либо дорожным рабочим. В лучшем случае речь могла идти о ржаном хлебе и о молоке, причем по цене вдвое выше, чем в Рейкьявике. Позже, светлыми летними ночами, рабочие ловили в реках форель.

Письма эти не только дышат теплом и преданностью, они свидетельствуют и о незаурядном уме их автора, его уравновешенности, самообладании, полном отсутствии тщеславия. В них сказывается его редкостная непринужденность и простота в отношении к людям, делавшая непосредственное общение с ним чрезвычайно приятным и оставлявшая самую добрую память. Удивительно, что Гвюдйоун Хельги, не получивший никакого образования — ведь он рос приемышем в глухом хуторе у Боргар-фьорда, — бессознательно писал хорошим слогом и грамматически совершенно правильно, в соответствии с орфографией, которой пользовались в книгах и газетах начала века.