Халлгримур Хельгасон - Женщина при 1000 °С

Разумеется, прошло уже полмесяца с тех пор, как я прибилась к этим людям, немецким землевладельцам и арендаторам, которые веками возделывали «прусскую» землю, а теперь спешили спастись, пока она не превратилась в «русскую». В итоге получилась целая процессия, шагающая по разбомбленным селениям при легком граде, в грязи приятного бурого оттенка. Самое худшее, что я уже не чувствовала, где кончается моя кожа и начинается башмак. Но сейчас путь близился к концу. Если мы переправимся через Одер, мы спасены. Фюрер ни за что не пропустит Ивана за реку.

Этот военный вечер был восхитительно безмятежным. Позади остались большие невзгоды, а здесь в свете ракет проблескивала надежда. Кто-то сказал, что февраль месяц заканчивается, а за рекой нас ждет март. Земля была безжизненной и более-менее сухой. Люди устроились на ночлег под повозками, под деревьями и почесывали укусы пуль. Мальчик заснул под лошадиным брюхом, а умудренные опытом матери прижали к себе новорожденное горе: детей, которых они потеряли вчера и позавчера. Наш седобородый заснул под телегой, которая потом укатилась; тележное колесо стояло у старика на шее, а он спал блаженным сном в своей бороде. Я рассматривала его голову и вспоминала все хранившиеся в ней истории, которые он рассказывал нам в углу неостывших развалин или в теплой канаве. Его прапрабабушке герцог привез из поездки в Венецию жемчужное ожерелье на рубеже 18–19 веков. Это было не простое ожерелье, не простые жемчужины, но жемчужины-матки , а еще большую ценность им придавало то, что они носили на себе поцелуи самого Казановы. Так это ожерелье и переходило в роду из поколения в поколение, с шеи на шею, из земли в землю, от войны до войны, а эти последние в конце концов оборвали с нитки все бусины.

«Прадедушка с прабабушкой потеряли свое поместье в первую прусскую войну, но затем снова выкупили его за восемнадцать итальянских жемчужин-маток. Бабушка откупилась четырьмя во франко-прусскую войну. В первую мировую отец спас семью, купив повозку и двух коней за двадцать жемчужин из того ожерелья. А в эту войну мы уже жили на то, что осталось. Тринадцать штук я отдал за то, чтоб меня подвезли на машине от Лодзи до Варшавы, и никогда еще эти дочери Казановы так дешево не стоили. Две я заплатил за кров для шестнадцати человек в подвале посольства, четыре ушли за целую свиную тушу, одна — за теплое пальто для моей Анны… и так далее, посмотрите…»

И он вынул из кармана ветхую нитку, на которой висели две потертые жемчужины.

«…у меня осталось две. Две жемчужины осталось на ожерелье Казановы».

Он пристально посмотрел нам в глаза: мне и веснушчатой четырнадцатилетней девчонке, затем снял жемчужины с нитки, положил в свою ладонь. Крошечные радуги окаймляли серовато-белые шарики размером с малюсенькие конфетки; казалось, они покрывают поверхность жемчужин, словно чудесный узор в вышивке стихоальвов. Вдали с небес падали бомбы.

«А теперь я дам каждой из вас по жемчужинке».

Его не остановили наши отчаянные протесты. Он сказал, что потерял во время налетов русской авиации полсемьи, а до второй половины ему дела не было; он считал, что будет лучше, если историческое скоровище попадет «в руки будущего».

И вот я сижу здесь, на берегах Одера, и смотрю за реку, а руки у меня в карманах. Одна сжимает гранату, другая — жемчужину.

Папа раньше никогда не видел, чтоб война шла с такой быстротой. Наступление в Польшу так хорошо удавалось, что они целые дни проводили на бегу. Часто линия фронта сдвигалась на сто киолметров в день. Бой принимали почти с радостью: хоть во время битвы не надо было никуда бежать. Рядовые лежали в наскоро вырытых в снегу ямах, пока артиллерии обменивались вспышками. Под городом Белосток, где спала в берлоге Ягина, папа подвергся опасности: по его каске ударил осколок танковой гусеницы. Черный дым плыл над белым полем.

И вновь бег: в полной амуниции, с винтовкой и вещмешком за спиной под конец пожилой боец снова отстал. Он отбился от своей части и две недели бродил по зимне-зеленому лесу с четырьмя товарищами, охромевшими и израненными, и стреляли они там разве что косуль и зайцев.

«Там я познакомился с Дмитрием Годуновым, который много лет спустя приехал в Исландию, и про которого даже написали в газете „Тьоудвильинн“ [278] Тьоудвильинн (Þjóðviljinn: «народная воля») — исландская газета, выходившая с 1936 по 1992 гг., сначала бывшая печтаным органом коммунистической партии, затем — социалистов. В этой газете часто публиковались новости, так или иначе касавшиеся Советского Союза. статью: „Советский герой войны в Рейкьявике!“ В своем интервью он вспомнил меня, но они это вычеркнули. Ведь с их точки зрения в Красной армии не могло быть никаких „фашистов“. По всей видимости, это были мои лучшие минуты в военное время, если слово „лучший“ вообще уместно на войне. Я немножко научился говорить по-русски. Честно признаться, это напоминало летний отпуск, хотя была еще только середина марта. Дмитрий был низкорослый и подвижный, справедливый и сильный, но его ранило в ногу осколком, и рана воспалилась. Он был мастер на все руки: стоило ему присесть, как он уже успевал выстругать черпак или сковородник, чтоб готовить на костре».

Тут исландскому бойцу стало понятно, — пока он сидел со своими новыми товарищами у тлеющего костерка, — что слова «коммунист» и «фашист» никогда не находили дороги в этот лес.

Наконец они вышли из хвойной чащи на открытое пространство, где разместились воинские части. Возле серо-бурых палаток стояли усатые офицеры и курили трубки — над всей местностью царило удивительное спокойствие. В мокром сугробе лежала павшая лошадь, а возле нее продрогшие солдаты отрезали себе куски от задних ног и жевали. Чем ближе, тем явственнее ощущался смрад, какой прежде не обонял человеческий нос. И все же это был какой-то вид запаха гари: он лежал над палатками, как невидимый туман. Недалеко от них, к северу, из развалин поднимался белый дымок. Вокруг них стояли группами солдаты, большинство — спиной к палаткам: горело явно что-то необычное.

Ганс Биос, Дмитрий Годунов и их товарищи вошли, поздоровались с товарищами-солдатами, а потом их молчание и взгляды проводили их до дымящихся развалин. Чем ближе, тем сильнее возрастали смрад и жар. Сквозь дым они различали человеческие ноги, руки, головы, голые тела.

Их взорам предстала братская могила, широкая, как Поле Молодых Юношей, до отказа набитая мертвыми телами; тела лежали в пять слоев, а между ними, при большом жаре, потрескивал огонь. Было невозможно подойти к этой могиле, не закрывая лица. Мертвые тела все были кожа да кости, по временам в костре потрескивало, как в камине, где горит хворост. «Пузырь или нарыв, — объяснил Дмитрий, словно многоопытный путешественник по кругам ада. — Что тут происходит? Кто это — немецкие военнопленные?»