Халлгримур Хельгасон - Женщина при 1000 °С

К нам примкнули друзья Хуана, и на тротуаре образовалась веселая компания. Ребенок бродил меж столиков, крошил багет, пил предложенную газировку и подружился с сыном хозяев заведения, молодым пареньком. Я не волновалась за нее. Как и большинство улиц в центре города, этот переулок был запружен народом, машин не было. Но едва на центральной площади, Plaza de Mayo , зазвучали речи, этот переулок стал пустеть: все начинали тесниться на проспекты, ведущие к площади. Голос первого оратора гремел над крышами, а внизу, на тротуаре, сидели мы, байресская молодежь, весело болтали, смеялись и курили.

Один из друзей Хуана оказался поэтом — скрытым юмористом, желтозубым, знавшим много интересных историй. Я следила за Блоумэй, которая заползла под соседний столик и потянулась за лежащей на тротуаре листовкой. Затем она гордо поднялась и показала ее хозяйскому сыну, который уже сделал из одной такой листовки самолетик. Я заметила, что у девочки испачкано личико — кто-то угощал ее шоколадом. Я позвала ее, чтобы вытереть ей лицо, но тут ее окликнул хозяйский сын. И она со всех ног понеслась к нему. Они побежали прямо через дорогу: бумажный самолетик лежал на противоположном тротуаре. Я крикнула Блоумэй, чтоб она не бегала по дороге, но Хуан сказал мне, мол, расслабься, здесь нет машин. Хозяин, человек с пузцом и улыбкой в усах, стоявший в открытых дверях, услышал наш разговор:

«Не волнуйтесь. Наш сын тут вырос, он всегда ведет себя осторожно».

Над его головой была вывеска — золотым по зеленому название места: Café de Flores .

Тут послышался ликующий рев толпы, а потом заговорил президент. Перон был мощным оратором с мужественным голосом. Мой Кальдерюк обожал его, но сейчас не смел это афишировать. Ведь здесь, в кругу насмешливых друзей, быть перонистом считалась нехорошо. И они, видимо, не знали, что под рубашкой он так и оставался «безрубашечником», descamisado , и улыбались тому, как он гремел на весь квартал, и говорили, что El Líder многое перенял от Муссолини. Поэт даже принялся рассказывать о Пероне некрасивую историю. Не важно, была ли она правдивой, преувеличенной или выдуманной, но было смешно. Хуан поправил свой берет и развалился на стуле, умильный от вина, но беспокойный на вид. И вдруг он начал меня раздражать. Все, что он говорил мне дома, пропало без следа.

Блоумэй подошла ко мне, она уже выучила название новой игрушки: avión de papel [276] Бумажный самолетик (исп.) . . Я успела вытереть ей рот, но из-за этого пропустила одну из острот в рассказе поэта. Тут она нашла еще листовку и попросила меня сделать из нее еще один самолетик. Этим занялся Хуан, довольный, что ему больше не приходится слушать рассказ про президента, трясущимися руками сложил бумагу. А потом он, по глупости, поспешил пустить самолетик на дорогу, а я прикусила язык. Блоумэй поскакала за ним и попробовала пустить его обратно к нам, но самолетик приземлился на нос.

Перон завершил речь, и по площадям и дворам разнеслись ликующие крики. А потом как будто в каждом углу родился ветер. Трудно описать, но по кварталу, улице, городу, прокатился наэлектризованный поток предвкушения. В баре кто-то включил радио, диктор произнес имя супруги президента, повторенное, как эхом, каждыми губами, до самого тротуара. «Она сейчас будет говорить». Даже Хуан с друзьями сменили насмешливость на своего рода почтительное выражение. «А может, все-таки послушаем ее?» — сказал один из них. Я посмотрела Кальдерюку в глаза и увидела, что сидит он здесь с пустым карманом. Я резко встала, с наигранной гордостью заявила, что плачу за все, и заскочила в глубину бара. Шесть месяцев спустя после Рождества у меня все еще оставалось немного тех денег, которые в сочельник принесла в нашу лачугу черепаха Марта.

Едва я дошла до стойки бара, как услышала за спиной стук : шум мотора на улице и этот жуткий стук. Я обернулась и на мгновение ослепла. Прошло несколько мгновений, прежде чем в темном баре проявилась залитая солнцем картина: столики, тротуар и улица. И тогда я увидела посреди этой картины автомобиль, американскую легковую машину. Из нее только что вышел человек в светлой шляпе. Я поспешила вон из бара, заметила, что Хуан наклоняется над чем-то перед машиной, и моим глазам предстало то, что я с той поры видела каждый день всегда и везде: мою девочку на асфальте и поток из ее головы, блестящий на солнце, а улыбки уже нет. Это тяжелее всего: видеть выражение лица ребенка, которому еще нет и двух лет, но который уже встретил Творца: лишенное страха, серьезное, почтительное. Она была уже в другом мире.

Я тотчас отпихнула Хуана, склонилась над ребенком — и душа моя и разум помрачились. Поэт, его друг, склонился над маленькой ручонкой и покачал головой, Хуан обнял меня сзади, и последнее, что я видела, был бампер той машины. Блестящий хромированный американский бампер. Солнце сверкало на нем, а тени людей вытягивались. Справа от номера машины я заметила множество крошечных темных капель, искрящихся на солнце, напоминающих сотню мелких островков в широком фьорде. Я поспешно принялась искать среди них тот, который был знаком мне лучше всего, на котором все еще жила бабушка, но я умерла, прежде чем мне это удалось…

Я вновь родилась только через два месяца. Для новой жизни, не такой, как раньше. Жизни номер семь.

Эх, зараза, встать, что ли? Вверх, вверх, развалина моя! Не могу больше валяться в постели! Только, пожалуй, на своих ногах я отсюда не выйду, хотя после смерти, вроде, болезней не бывает — одна сплошная бодрость? У нас дома живущие в утесах альвы были настоящими атлетами и поздно по вечерам рьяно брались за работу на ночных пастбищах Исландии. Обалдеть: прошлой ночью мне приснился фюрер с поднятой рукой, длиннопалый на камне, на причале у нас на Свепноу, гремящий над водорослевыми берегами.

А вот и она, родимая, входит с дневного света в мой разум — Лова собственной персоной, а с собой она притащила моего законного сына, Оболтуса Диванного. Магнус, это ты?

«Да. Как ты?»

Ах, он пришел попрощаться.

«Мне немного осталось».

«Что?»

«Мне немного осталось».

«Да».

«А все из-за Гитлера».

«Что ты сказала?» — вновь переспрашивает он. Я стала очень плохо видеть. Мне уже альвы в очередях являются и требуют бутылки. Когда же придет великий Ржа? Эх, легкозимье мое да лихолетье… Требую ноты и новую музыку.

«Это все из-за Гитлера. Это он виноват в том, как…»

И тут подступил кашель.

«Ах, сейчас мне придет полный шахматец: они все требуют бутылки… бутылки…»

«Мама?»

И тут происходит много событий одновременно: я теряю четверть рассудка, а Доура протискивается в гараж, здоровается со всеми, захлопывает дверь и заводит: не знаком ли мне австралиец, мужчина из Австралии, который все выходные стучался в дом, в последний раз — сегодня с утра, эдакий громила размером с тролля: руки толщиной с ногу, а голова маленькая, волосы светлые; он требует Линду , хочет поговорить с Линдой , знает, что она живет в этом доме, потому что ее компьютер здесь. Он хотел осмотреть все комнаты, заглядывал под кровати, как полицейский, и слова, и тело у него были горячими: ей пришлось насухо протирать паркет там, где он лежал.