Карой Пап - Азарел

Она подступила ко мне вплотную. Я подумал: не собирается ли и она бить? — и отпрянул.

— Не бойся, я тебя не ударю. Чтобы ты никогда не мог сказать, что мать тебя била. Впрочем, я и то знаю, что наши речи впустую. Все равно ты не принесешь нам ничего, кроме проклятия и позора, когда вырастешь. Не знаю, правда, зачем Бог создал такого ребенка. И почему послал именно нам. Когда мы оба всегда жили честно и порядочно.

Она взглянула мне в лицо и воскликнула:

— Ох ты, проклятый! Тебе кажется, я не вижу, что ты и сейчас думаешь только одно: а ты говори… говори…

Она отодвинулась от меня и, с пылающими щеками, обошла вокруг стола.

— У твоего отца больной желудок. И волноваться ему вредно. А мне ты губишь сердце, которое и без того слабое. С того дня, как ты влез на подоконник, я всегда просыпаюсь с сердцебиением. Ты это знаешь. Потому что достаточно часто слышал и видел, что ко мне ходит врач. И спрашивает: откуда это? откуда? Ну что мне ему сказать? Открыть, каким ребенком покарал нас Бог? Чтобы он разнес эту весть повсюду, где только бывает? Нет, вдобавок ко всему мы должны молчать. Мы должны держать в секрете позор, которым ты стал для нас, чтобы завистливые и злые люди не подхватили эту весть и не замарали твоего честного отца, когда и без того у него столько врагов в общине. И почему? Да потому, что твой отец безупречно порядочный. И ничем, кроме своих обязанностей, не занимается. Этого не могут перенести многие завистливые, злые и корыстолюбивые люди, они с величайшим удовольствием вырвали бы кусок хлеба у нас изо рта. И теперь только не хватает, чтобы кто-нибудь поднялся в собрании и сказал: так и так воспитывает священник своего сына. Вот какие вещи говорит он в школе про Бога. И вот что про отца и про мать. Что это за священнослужитель, который так воспитал своего сына? Если дознаются верующие по старинке, другая община, они способны напасть на твоего отца и в газетах. Вот, мол, каковы нововеры. Их священник собственного сына не умеет воспитать хорошим евреем. И будут рады, что могут ему нагадить. А почему? Да потому что и им твой отец всегда желал только добра. С тех пор как он приехал в этот город, он хотел только одного: чтобы все евреи были заодно и любили друг друга. И именно у него такой ребенок! Я заранее дрожу, когда думаю, что ты сказал в школе. Но отец сейчас узнает внизу, в храме. Еще счастье, что твой отец в школе директор, и Вюрц, конечно, это учтет. И он знает и уважает твоего отца. И знает, что мы учим тебя только хорошему. И видит, что Олгушка и Эрнушко совсем на тебя не похожи. Но остальные — завистливые и злые, и вообще все прочие люди — думают, будто ребенок таков, каким его воспитал отец.

Тут услужливая Олгушка принесла мою тарелку и прибор.

Она остановилась перед матерью.

И спросила:

— Так куда же это ставить?

— Вынеси на кухню. Впредь он будет есть там. В наказание. — Она обернулась ко мне. — А после еды пойдешь прямо в гостиную, спать будешь там, твой отец не желает тебя больше видеть. До каких пор, не знаю. Мне это все равно, я тебе больше не защитница.

Вошла Лиди и поправила огонь в печке.

— Лиди, — сказала мать, — Дюри теперь будет есть в кухне.

Лиди ответила:

— Пожалуйста. Места хватит.

Мать:

— Я хотела только сказать, чтобы вы им не занимались. А всего лучше, чтобы и не говорили с ним.

Лиди в ответ:

— По мне, пусть сидит там хоть месяцами. Только бы меня не задирал.

Она пошевелила огонь, потом выпрямилась.

— Барыня, я бы вам хотела кое-что сказать. Если дозволите.

Мать ждала.

— Я, — продолжала Лиди, — изволите видеть, всегда, как только барчука привезли из деревни, говорила, что в нем сидит бес. Барыня всегда говорила: поправится. Получшает, дай срок. А я говорила: не верю. И так оно и есть. Потому как, изволите видеть и понимать, я его кормила грудью, поэтому как раз я часто думаю: видишь, Лиди, не очень-то пошло ему на пользу твое молоко. Другой раз прямо-таки стыдно бывает из-за этого. И я уж и раньше думала: что можно сделать с ним, чтоб он исправился? Говорю себе: спрошу у барыни, может, у них есть то же, что у нас в деревне, что можно заклясть нечистого. Барин ведь — священник. Я знаю, что у нас в деревнях детям помогало, не один раз бес выходил вон.

— Ладно, Лиди, — отвечала моя мать, — у нас этого нет. Но как-нибудь устроится.

— Жаль, — сказала Лиди, — жаль, что вы не католики. Тогда можно бы.

Мать покраснела.

— Не говорите глупости! Не знаете разве, что такие вещи в нашем доме говорить нельзя? Вы же давно у нас служите!

— Эх, беда! — сказала Лиди. — Ну, да я ничего не сказала!

И вышла.

Мать сказала ей вслед:

— Только этой дуры мне здесь не хватало!

Олгушка выбежала и тут же возвратилась.

— Отец уже пришел!

Мать взглянула на меня:

— Тогда ступай немедленно в кухню. Здесь для тебя нет больше места.

Я вышел без единого слова и сел за кухонный стол.

Я чувствовал большую усталость и всё больший жар. Из того, что я услышал от матери, многое осталось у меня в голове. Но я не хотел на этом задерживаться.

Глядя, как Лиди вносит блюда, я думал: Так, так. Теперь уж, по крайней мере, всё так, как я всегда думал. Я уже не настоящий их ребенок.

Как никогда им и не был.

Хорошо.

И по-другому пусть и не будет больше. Пусть они больше не захотят меня видеть!

Ладно. Наконец-то они меня выгонят.

Сам бы я все-таки не решился уйти. А теперь так и получится!

А до тех пор буду всегда есть тут. Вместе с Лиди. Пока не выгонят.

В четвертый класс я все равно не перейду, потому что если они не отдадут меня в ученье к мастеровому, я сам уйду тогда.

Скорее бы стемнело, чтобы я мог всё обдумать!

Лиди вынесла мне еду, но я почти и не притронулся, не хотелось. Потом сразу ушел в гостиную, дожидаться темноты. И всё обдумать.

Олгушка принесла мою постель.

— Ну, вот чем это кончилось, — повторила она.

Я сердито повернулся к ней:

— Тебе я тоже все выложу, не бойся! Не только им.

Она тоже рассердилась, повернулась ко мне:

— И ты не бойся, тебе еще покажут, где раки зимуют. В школу ты больше ходить не будешь. Пойдешь в ученье к мастеровому!

— Все равно выложу всё! Что ты всего-навсего девчонка, и ты совсем не в счет! Завидущая обезьяна! Только и знаешь, что перед зеркалом вертеться. Это всё. И можешь немедленно донести.

Она покраснела.

— Фи, ученик мастерового! — и вышла из комнаты.

Олгушка принесла только перину и простыню, не хватало подушки. Обойдусь без подушки! И без перины обойдусь! И на тахту ложиться не хочу! Все равно, думал я, стану учеником мастерового. А они спят на полу.

Не раздеваясь, лег на ковер.

Но только я погасил свет, вошел Эрнушко с подушкой. Он остановился и серьезно посмотрел на меня:

— Этим ты ничего не добьешься. Зачем ты всегда устраиваешь такие сцены?