Карой Пап - Азарел

Знает, что ты не посмеешь уйти и что умереть не посмеешь.

И то еще знает, что ходить в такой скверной одежде и работать в грязи ты бы не решился. Только этого недоставало!

Ты только хочешь читать сказки и есть сладости.

И на улице боишься: не попался бы навстречу горластый немецкий мальчишка! Или еще какой-нибудь мальчишка. И не крикнул бы тебе:

— Трусливый жид!

Потому что тогда ты только покраснеешь.

И чтобы не было очень темно.

Даже до лавки Вейсов ты боишься дойти после ужина, если твоей матери или отцу случится тебя послать, потому что у Лиди много дел.

Потому что тогда сразу вопрос: ох, а если что выскочит из темноты?

А если поворачиваешь за угол: ох, что там, в темноте? что поджидает меня там, за углом?

Нет, нет, уже этого довольно, чтобы ты никогда по собственной воле не пошел в ученье к мастеровому, потому что ты трусливее любого христианского мальчишки.

Да и среди еврейских мальчиков ты и не первый, и не второй. Ты где-то в хвосте. Потому что Рот и Зюс много храбрее тебя. И другие тоже. И против остальных ты меньше стоишь: они хоть учатся и в школу ходят охотно.

А ты учишься только потому, что надо, и немного из самолюбия.

Но и для этого ты ленив.

Не то что Эрнушко.

Тебе только сказки подавай.

Если б сейчас так, если б сейчас этак.

Мои похороны: так и этак.

Если б он вдруг пришел, таинственный король.

Или волшебник…

И конь-огонь; или еще скатерть-самобранка…

Для христиан ты трус.

Для евреев — лентяй.

Потому твой отец и может тебя бить. Ты только языком мелешь.

А сразу уйти не посмел.

Только одно: расскажу всем.

Но дать сдачи не посмел и уйти не решишься.

Ни сегодня, ни завтра. Никогда. Останешься здесь и будешь радоваться, когда снова сможешь лечь в свою кровать, и станешь целовать им руки, и слушаться, и учиться, пока они захотят.

Потому что они не отдадут тебя в ученье к мастеровому, это ты и сам знаешь.

Потому что это их осрамило бы.

Ты будешь им костью в горле, но потом попросишь прощения, и все будет так же, как раньше…

Я сел на полу, голый.

Нет, не будет, потому что тогда уж я лучше простыну здесь и умру!

Ну, увидим.

Ну, увидим.

С этим я снова лег на пол и снова дал тихой темноте окутать меня.

Но не надолго.

Потому что снова началось во мне:

Ну, какое тебе дело до этого Бога?

Ты знаешь и сам сказал, что ты плохой.

Как же ты можешь тогда говорить о Боге, спрашивать, есть он или нет?

И знает это твой отец или не знает, верит или только притворяется, или еще что?..

Об этом только тогда ты мог бы говорить, если бы был лучше отца.

Но ты все твердишь: я плохой, но и он тоже. Пусть сначала он, ведь он старше, а потом, после него…

Но этого нет в Десяти заповедях, чтобы сперва он, а потом я.

Стало быть, нечего тебе говорить о Боге.

— А я и не хочу, — возражаю самому себе, — потому что его нет.

Ты и этого знать не можешь. А если есть? Но только для хороших людей, каким был Авраам или Иаков?

— Это только в сказке, — говорю я. — Они тоже не были хорошие, потому что хороших людей нет. Есть только такие, как я, и мои родители, и Эрнушко с Олгушкой. Или вообще евреи: они скорее трусы, стеснительные, хорошо учатся и не лезут в драку, потому что, как любит говорить мой отец, больше добьешься умом, чем силою. Или такие, как христиане, которые чаще храбрые, и если их бьют, дают сдачи. Впрочем, и среди них есть, кто учится, но большей частью — нет, не учатся. Потом есть еще «девушки», «женщины», они либо «матери» и подчиняются своим «мужьям», как моя мать, либо молодые девицы и тоже подчиняются. И те, и другие любят наряды, и смотрятся в зеркало, и радуются, если кто похвалит их самих или их платье. Но хорошие люди? Те «бескорыстные», про которых говорил Вюрц? Таких нет.

Но если хорошего человека не существует, это не значит, что и благого Бога не может быть.

Может, но тогда все, что есть в этом мире, ему не любо.

И он еще пошлет на всё потоп, как в Библии.

Но почему? Ведь всё «создал он»! Разве он не знал, что создал плохо? Если он Бог, то сразу это знал. И все-таки устроил потоп? И это благой Бог? Это не может быть благой Бог. Тогда он всего только как мой отец.

Отец давно знает, что я плохой.

Но хорошего примера мне не показывает, а бьет меня.

Вот и Бог тоже, не так создал мир, чтобы он был хорош. Он создал плохой мир.

И после этого бьет.

Устраивает потоп.

Это не благой Бог, а всего лишь такой же, как мой отец. Или еще хуже.

Потому что отец меня не создавал. Я только живу у него. Но этот Бог создал и его, и меня. И так плохо — обоих вместе. Так, что он бьет и бьет.

Почему же тогда люди называют Бога благим? Чтобы подольститься к нему! А вдруг он поможет!

А других погубит. Чтобы не приходилось убивать собственной рукой.

Так говорила и моя мать: не убивай, отец, Бог убьет.

В храме тоже так молятся: порази того, кто чинит нам вред, кто нас гонит.

Может быть, и христиане так молятся.

Такой Бог, может, и есть.

Но что он благой — лесть, и только!

И если я не желаю больше быть «трусливым жидом», я так и стану говорить всем, сперва — в еврейском храме, потом — в христианском.

И потом, если кто ударит меня, я ударю обратно. Даже родного отца. Даже если меня убьют. И даже если буду смертельно бояться.

Но на все это приходил изнутри один ответ:

— Ты только языком болтаешь.

— Нет, — отвечал я.

— Да.

— Нет.

— Ступай, надень рубаху.

— Нет, нет и нет…

И хотя я чувствовал, что озяб и зябну все сильнее, я повторял:

— Нет, нет, нет, не озяб, не озяб.

— Но если ты простынешь и умрешь, то не сможешь выполнить, что обещал.

Я снова сел на полу и задумался.

— Да, — ответил я, — это верно. И тогда лучше мне не простужаться.

И с тем надел рубаху.

Но больше ничего! — подумал я. — Ни одеяла не желаю, ни дивана! И, в рубахе, лег снова на пол.

И опять отдался темноте, чтобы теперь уже надежно в ней затаиться.

И затаился, и уснул, но только вдруг опять проснулся.

Было совсем темно, еще темнее, чем когда я уснул.

И очень холодно.

Ты все-таки простудишься и умрешь. Рубахи мало. Ляг на тахту и укройся как следует, а иначе не сможешь сделать того, что хочешь.

Ну, ладно. Но только ради этого, только! Чтобы смог.

В полусне я влез на тахту, и едва успел укрыться, как снова заснул.

Свет, когда я раскрыл глаза ему навстречу, тут же сказал во мне: ага, я лежу на тахте и покрыт периною.

Все же было бы лучше остаться на полу, голым.

Тут громко зазвонили колокола: неза-бывай-что-обе-щал-неза-бывай. Вот что они звонили.

— Нам тоже ты обещал сказать, что всё на свете — ложь.

Не только вам, нам тоже: христианам.

Я сел и в полный голос, как будто переча колоколам, сказал: