Карой Пап - Азарел

— Не заботьтесь обо мне. Отпустите — и всё!

— Ты не понимаешь. Мы не можем тебя отпустить просто так . Пока ты такой маленький, мы за тебя в ответе.

— В ответе? — спросил я. — Это еще что такое?

— В ответе перед законом. Потому что если мы отпустим тебя просто так, ты собьешься с пути, станешь уличным мальчишкой, начнешь воровать и еще Бог знает что будешь делать, и тогда тебя схватят полицейские и отведут в тюрьму, а нас вызовут в полицию.

— И тогда, — вставил я, — вам будет стыдно. Для вас это главное.

— Всякий порядочный человек, — ответила моя мать, — стыдится, если его сын сбился с пути и попадает в полицию девяти лет от роду.

— Обо мне не заботьтесь.

— Но мы обязаны о тебе заботиться. И если ты туда попадешь, — говорю только затем, чтобы ты заранее знал, раз ни доброе слово, ни любовь и прощение на тебя не действуют, — если ты туда попадешь, мы обязаны отдать тебя в исправительную колонию.

О колонии я вроде бы уже слышал. Но не знал по-настоящему, что там делается. Поэтому промолчал.

Моя мать между тем продолжала:

— А после, как бы там, в колонии, ни было, уже ничего не сможем для тебя сделать. Потому она подчиняется полиции и суду. И там у тебя не будет ни одной свободной минуты, и надо учиться и работать так, как им угодно, а если скажешь хоть слово поперек, тебя отколотят по-настоящему, да не так, как твой отец, который все-таки бил любя и из опасения, как бы ты не сбился с пути, хоть тебе это и невдомек, и после этого я приношу тебе завтрак, и ты можешь идти в школу, это только от тебя зависит, а там, в колонии, всё равно что полицейские и жандармы, там нету ни завтрака, ни прощения, там голод и тюрьма. Этого тебе хочется? Ведь если мы просто так тебя отпустим, как ты желаешь, вот какой будет конец.

Напрасно ты ведешь свои речи, — подумал я, — теперь уж я не испугаюсь.

И начал:

— Обо мне заботиться не надо. Вы сказали: «Зачем Бог создал такого ребенка?» Потому что вам обоим я не по душе. Так пусть его здесь у вас не будет, этого ребенка! Но этого я и хочу, а вы приходите и грозитесь мне полицией и исправительной колонией. Но я больше не боюсь, я уже довольно натерпелся страху и перед отцом, и перед христианами, и перед темнотою, и даже перед тишиною, не стану больше отнекиваться, но и бояться больше не стану. Побои я вчера перенес, перенесу и голод, и если меня отправят с полицейскими в исправительную колонию, тоже перенесу. И тюрьму перенесу. Потому что я все этой ночью уже обдумал. Вы считаете: «Ты это не понимаешь», — но я прекрасно понял. И еще многое другое. В том числе — каков этот Бог, если он существует. И каковы все люди, и евреи, и христиане. И еще другое. Потому что этой ночью я все продумал. Но что именно, никогда не скажу. А меня отпустите. Все равно попусту пугаете исправительной колонией или чем хотите еще.

Я увидел, что у матери открылся рот, как всегда, если она бывала взбудоражена.

Да, — подумал я, — только это ее занимает: она тревожится, что я стану делать.

И правда, она спросила:

— Значит, ты хочешь пойти в ученье к мастеровому?

Я следил за ней неотрывно: ага, теперь она бы уже отпустила! Но в ученье! И чтобы испытать ее:

— И вы этого не будете стыдиться?

— Еще как буду! Но если ребенок не желает учиться, да еще так рано, что поделаешь? Отдадим тебя к какому-нибудь порядочному еврейскому ремесленнику или в какой-нибудь магазин. — Снова в ее глазах заблестели слезы: — Вот для чего мы тебя растили! — воскликнула она и мягко обернулась ко мне. — Дюри, а тебе-то не будет стыдно?

Снова я поглядел на нее искоса и, чтобы испытать ее, сказал:

— Нет!

— Так, значит, отдадим. Все лучше, чем если ты совсем собьешься с дороги. Может, тебе больше хотелось бы в магазин? К Коппелю, в обувной?

— Нет, — ответил я, — я не хочу туда, где все время считают, как заведено у отца.

— Там ты мог бы научиться и сапожному делу, если бы захотел. Весь день проводил бы там, домой возвращался бы только вечером. Там твоего отца и знают, и уважают.

— Нет, — ответил я, — я не хочу туда, где отца уважают и знают. И если здесь отца уважают все евреи, тогда я не хочу ни к кому из них.

— Но тогда куда же? Совсем незнакомых евреев здесь нет. Разве что — из верующих по старинке. Но они наши враги. Ты же не хочешь к ним?

— Нет, — сказал я, — я к пейсатым не пойду.

— Ну так? — сказала моя мать.

И снова я поглядел искоса. И подумал: вот теперь тебе будет больно от того, что я скажу.

И ответил:

— Тогда уж лучше я бы пошел в ученье к…

Мать поглядела на меня:

— К кому?

И я выговорил:

— К христианам.

Она густо покраснела, в глазах был гнев:

— Чтобы опозорить отца и, в конце концов, выкреститься?! Нет! нет! — воскликнула она. — Тогда уж лучше в исправительную колонию! Я сама скажу!

С этими словами она вышла, и я услыхал ее перед дверью:

— Что это вы здесь подслушиваете?

Лиди отвечала:

— Я не подслушиваю, хозяин велел, чтобы я берегла ключ, вот он, у меня. И запирала бы дверь.

— Не надо, — сказала моя мать, — теперь он будет у меня. А вы кончайте свои дела на кухне.

— По мне, и так ладно.

Лиди ушла, мать тоже ушла.

Я остался наедине с кофе.

Кофе глядел на меня.

— Я уже остыл, но еще вкусный, а ты голоден.

— Нет, — сказал я, — здесь ничего есть не хочу.

— Осел, — сказал кофе, — что бы ни произошло, «пища дает силу». После еды ты легче будешь переносить побои, которые тебя еще ожидают.

— Неправда, — ответил я. — Если я тебя выпью, я только стану еще трусливее.

— Ладно, — сказал кофе уже покладистее, — но если я здесь, ты меня все-таки выпьешь.

— Тогда лучше не будь здесь. — Я отворил окно, вылил кофе и выбросил булочку. Она уже падала, когда усмехнулась мне своей румяной физиономией:

— Ты об этом пожалеть!

Я поглядел ей вслед. Она лежала на дороге, на булыжной мостовой, в осенней грязи.

Я глядел на улицу.

Конечно, — думал я, — надо бежать. Потому что теперь они будут бояться еще из-за христиан. И наверняка отдадут в исправительную колонию. Но и христиане мне не нужны. Никто мне не нужен. Я хочу только быть плохим, плохим, как можно хуже, и никогда не бояться.

Я встал перед зеркалом и оскалил зубы.

Вот так, — подумал я. — Словно бешеная собака. Вот какой я буду.

Моя мать как будто почуяла, что больше бояться я не буду, и скоро вернулась.

Да, она боялась из-за христиан.

И сказала:

— Послушай, Дюри, в последний раз прихожу к тебе, и если ты все еще не одумался, можешь идти в ученье, к кому хочешь. Не обязательно здесь, можешь поехать в другой город, где у нас есть какая-нибудь родня. Родня только потому нужна, чтобы ты не был совсем один и не попал в дурную компанию. Это я тоже берусь уладить с твоим отцом, только не сходи с ума, не говори отцу, что хочешь идти учеником в христианское заведение здесь, в нашем городе, и что потом выкрестишься.