Карой Пап - Азарел

Но она сказала:

— До вечера еще далеко. Будешь голодать? «Пища дает силу».

— Не надо мне пищи, — ответил я ей и втоптал ее в грязь еще глубже.

Она только рассмеялась:

— Ох, как ты голоден!

Так оно и было. Но прежде, чем я мог пуститься в путь, передо мной появилась Лиди.

Моя мать послала ее следом за мною с шапкой и пальто.

— Вот, — сказала Лиди, — наденьте.

Пальто и шапка тоже смотрели на меня косо и неодобрительно; так я обычно смотрел на отца.

— Ты только посмотри, как зябнет этот мальчик, — сказало пальто. — Может, у него малокровье?

А шапка:

— Ты думаешь, голова у тебя не может простыть?

— Ну, давайте, — сказала Лиди. — У меня еще дела есть!

— Не надо, — ответил я, — я ничего не боюсь. Так и скажи моей матери. Только от настоящей матери я приму пальто.

Но шапку все-таки взял.

— Не потому, что боюсь, а чтоб не быть совсем раздетым. И чтобы люди не глазели.

— Да мне какое дело, — сказала Лиди и тут же ушла.

Хорошо, — подумал я. — Вот и это кончено.

Я оглядел улицу: «Если двигаться, то не зябнешь».

Эти слова, так же как и те, что произносила булочка, а за нею пальто и шапка, пришли от моих родителей и вцепились в меня, и я не хотел их слышать:

Что это? — подумал я. — Вы все еще говорите со мною?

Так вот же вам: и «двигаться» не буду, и не озябну!

И с этим зашагал, но только совсем медленно. Проходя мимо нашего храма, я внимательно посмотрел на здание и хорошо разглядел надпись наверху:

«И буду освещать перед вами путь днем и ночью, чтобы вы не страшились».

Ха-ха! — подумал я. — И он еще говорит! Ты освещаешь?!

Кому?

Моему отцу, злому, скверному священнику, и моей матери, трусливой, ненастоящей матери.

И Эрнушко, потому что «не заботься ни о чем, кроме твоих уроков».

И Олгушке, потому что «вот видишь, чем это кончилось». И смотрится в зеркало.

И даже Лиди освещаешь, потому что «у меня и еще дела есть».

И господину учителю Вюрцу тоже освещаешь, потому что он говорит: «не умничай, Азарел».

И госпоже учительнице тоже, потому что она сказала: «кто не любит свою мать, его место в углу».

Но что освещаешь ты мне? Я поднял камень и швырнул его в надпись на фасаде. Вот как, — подумал я, — вот как я буду вести себя впредь. Но камень еще не долетел, а я уже трясся от страха. Что ты трясешься? Это так-то ты собираешься быть злым, «как бешеная собака»? А ну-ка еще один камень!

Но этот, второй, я бросил не туда же, а в другую надпись, что была над входом в залу собраний:

«У меня Совет, у меня Правосудие».

— Ну, — сказал я, пока летел камень, — а мне что ты посоветуешь?

Ты посоветовал бы мне вернуться и поцеловать руку злого отца, верно?

Да, потому что и ты такой же, как он.

В Десяти заповедях ты требуешь: «Чти отца твоего и мать твою». Конечно, тебе все равно, не злой ли отец и не смешлива ли, не труслива ли мать. Чти — и все тут! Но чти и люби сына тоже — этого в твоих Десяти заповедях нет.

И полетел еще один камень.

Им я уже всё сказал, теперь скажу и тебе.

Получай!

Довольно я набрался страху перед тобою: каждую субботу — не тронь ни огня, ни карандаша, ни медной монетки, потому что, ох! а вдруг, ох! а вдруг.

Но теперь уж «это кончено»!

И, если хочешь, побей меня. Приди, «явись» и порази.

Но ты не явишься, ты говоришь: там есть твой отец, они тебя там достаточно бьют, будет с тебя, зачем еще и мне являться?

Конечно, не явишься, ведь тебя даже и то не заботит, чтобы я мог сказать тебе: «Ты такой же, как мой отец!»

И летели камни.

Но каждый из них словно бы отвечал:

— Сейчас тебе легко «фанфаронить», а вот ты вечером изругай меня, Бога, и покидайся в меня, вечером! Когда останешься без ночлега!

Я перестал бросать камни и закричал, обращаясь к небу:

— Так наступи же, вечер, наступи, темнота, я все равно буду тебя ругать и кидаться камнями.

Тут мне пришло на ум, что в школе, прямо рядом с храмом, сидят сейчас мои товарищи по третьему классу, а в четвертом — Олгушка. А Эрнушко — напротив, недалеко отсюда, в первом классе реального училища.

Я подумал: повсюду буду стучаться, и входить, и говорить то, что теперь знаю про Бога, про моего отца — его священника, про евреев и христиан; но потом не стал этого делать.

Я подумал: чтобы меня уже схватили где-нибудь, когда будет еще вечер, и будет темно, и я хочу бранить Бога и кидаться камнями? А потом — войти в наш храм и там сделать то, что решил.

Теперь я уже сильно озяб и снова услышал слова отца: «если двигаться, будет не так холодно».

— Ладно, — сказал я, — буду двигаться, пока не стемнеет, но не так, как хотелось бы тебе. А так, как я хочу.

И побежал, и свистел на бегу, потому что «порядочные дети на улице не свистят».

Но этого мне было мало. Я подумал:

Довольно я боялся испачкаться!

И стал пробовать кувыркаться в грязи.

Так я пробежал все Крепостное кольцо, где было больше всего лавок, больше всего еврейских лавок. Я думал, пусть они видят, и глядят, и дивятся, «что случилось» со мной.

Да, пока я еще не учился, а после на каникулах, я часто ходил сюда с матерью и с Лиди на рынок и нес одну из сумок, и слышал то и дело: «только веди себя прилично», «не лезь в грязь, Дюри», «не сходи с тротуара», и хозяева, завидев мою мать, приветствовали ее:

— Как вы прекрасно выглядите, сударыня, — и:

— Как чудесно говорили его преподобие, право же, мы гордимся ими, — и про меня:

— Какой миленький этот малыш!

Ну, конечно, ведь моя мать покупает у них, и они гордятся моим отцом?

И конечно, никому из них мой отец никогда не сказал с кафедры: «Вы льстите только тем, кто у вас покупает».

И кувыркаясь, я кричал:

— Как вы прекрасно выглядите, сударыня!

— Какой миленький этот малыш!

— Право же, мы гордимся его преподобием! — Но из-за скверной погоды ни один хозяин не стоял в дверях; к тому же снова начался дождь.

Этот злой Бог, — думал я, — обрадовался бы, если бы я «простыл» и «умер»: тогда бы я не смог уже сказать вечером в храме то, что хочу.

Нет, нет, лей, дождь, лей, я не стану прятаться в подворотне!

И я снова засвистал.

И бежать не стану, мне до тебя дела нет, лей-поливай.

В витрине, среди других книг, были и сказки, глядя на них, я вспомнил «Переряженного» и «Принца-сироту» и подумал: сейчас увижу, какие они, хозяева, — такие же злые, как их священник, мой отец? создал ли этот Бог всех такими же злыми, какой он сам? Я и так уже был весь в грязи, и голова, и лицо тоже, и чтоб никто не узнал «переряженного принца», прикинулся хромым, сухоруким и совсем косым.

И думал:

Теперь погляжу, скажете ли вы, «ах, какой миленький этот малыш». «Не хочешь ли конфетку?»

Но прежде чем приоткрыть дверь, я услыхал внутри себя голос отца: какая наглость! И матери: какой позор!