Карой Пап - Азарел

Я смотрел на нее испытующе. Думал:

Назло буду говорить про них, про христиан. И назло буду их хвалить. Пусть вам будет больно.

И сказал:

— Почему не говорить? Вполне возможно, что среди них есть люди намного лучше, чем отец. Не все кидаются камнями, кричат на меня и сбивают с меня шапку, это всё больше немецкие мальчишки, да и то не все подряд. Возможно, что остальные вполне хорошие. До сих пор я только от вас про них слышал, что они нас не любят, что думают про нас одно только дурное, что они и такие, и сякие. Но почему мне всегда вам верить, когда вы меня бьете? Что, если все это неправда, и вы только затем так говорите, чтобы я ни с кем из них не разговаривал, боялся их и чтобы вы были правы, как всегда? Почему? И даже если верно, что все они драчуны, они правы — по крайней мере, не такие трусы, как вы, и каким был я, но больше не буду. И если они пьяницы, пусть будут пьяницы, если им нравится палинка, я тоже буду пить, если она придется мне по вкусу. А что они не любят свои семьи, так наверняка те заслужили, и за что их любить, за что, когда и я не желаю любить вас, раз вы такие, как вы есть? А что они не записывают всё, как отец, и что не подсчитывают так же, это только к лучшему. Скоро я все про них узнаю от них самих.

— Я не говорю, — возразила мать, — чтобы ты с ними не разговаривал. Ведь ты видишь, Эрнушко уже ходит в одну школу с ними. Я только говорю, что, если ты хочешь пойти в ученье, есть достаточно хороших еврейских заведений, и что если не хочешь здесь, можешь отправиться в другой город. Это всё, чего я желаю. И еще, чтобы ты не говорил твоему отцу эти безумные вещи насчет крещения.

А вот назло, подумал я и сказал:

— Почему? А если я вырасту и захочу креститься? Почему?

Мать густо покраснела.

— Почему, ох, ты проклятый, почему? И ты еще спрашиваешь, почему? Спрашиваешь у меня, у твоей матери, жены священника, ты, сын священника! — И она села и заплакала.

Мне было немного жаль ее, но все же я был доволен. Теперь она, по крайней мере, знает, что я, действительно, все понимаю. И все смею высказать. Теперь только то меня задевало, что она сразу же и поверила, будто я собираюсь креститься.

— Видите, — сказал я, — вы все принимаете на веру. А вы должны знать, что я заговорил про христиан только затем, чтобы вам обоим сделать больно. Так же, как мне больно от того, что вы говорите. Но христиане мне не нужны не потому, что они вам не нравятся, и не потому, что вы плачете. Моя гордость выше, чем они, вот почему они мне не нужны. Но и евреи не нужны. И знайте, что я и в ученье не хочу. Никуда. Я хочу только быть плохим, совсем плохим. Как бешеная собака! Каким меня считает отец. И еще хуже.

В ответ мать снова заплакала. Я не спускал с нее глаз.

Берегись, — говорил я себе, — не вздумай пожалеть! Пусть ее плачет.

И сказал:

— Попусту вы плачете. Потому что я много чаще плакал из-за вас.

Она вытерла глаза и поглядела на меня. В ее лице было такое изнеможение, что мне все-таки стало больно. И я сказал так:

— Вы только плачете да боитесь. Но на самом деле держите сторону отца, даже сейчас. А вы станьте на мою сторону! Полностью!

— Мало я тебя защищала? — всхлипнула она.

— Это ничего не стоит, — ответил я. — Если бы вы были настоящая мать, вы бы сказали моему отцу, когда он придет, сказали бы здесь, в моем присутствии: «Отец, ты плохо себя вел, совсем плохо. Теперь обещай ему, что исправишься. И никогда больше его не тронешь». И если отец не согласится, вы должны сказать ему так: «Если ты этого не сделаешь, отец, тогда я остаюсь с ним и с ним вместе уйду». Да, вот как поступила бы настоящая мать. И тогда либо отец обещает стать лучше, либо мы немедленно уходим и все, как есть, бросаем, и тогда я охотно пойду в ученье, или что придется, и вы будете что придется, но назад больше не вернемся.

Она молчала, но я и чувствовал, и видел по ее лицу и глазам, что и ей хотелось бы того же, хоть немножко.

И думал: ох, если бы сбылось!

И говорил все с большим жаром, и щеки горели все больше:

— Если вы это сделаете, не думайте, что я останусь в мастеровых. Тогда я и учиться стану, что бы ни было, вот увидите, и вам не придется стыдиться из-за меня. Вы понимаете, мама? Обещайте же сделать так, как я просил.

Я подступил к ней ближе:

— Обещаете? да? И в точности так, как я просил?

Я заглянул ей в глаза. Казалось, она размышляет. И наконец сказала:

— Хорошо, чтобы ты видел, как я тебя люблю и как ты этого не понимаешь, и хотя твои брат с сестрой намного лучше тебя, я сделаю для тебя исключение и поговорю с твоим отцом, чтоб он обещал не бить тебя больше.

— Этого очень мало, — отозвался я, — вы мне скажите, если отец не пообещает, тогда вы уйдете со мною? Навсегда?

— Это глупости, — ответила моя мать, — да в них и нужды не будет. Это только в сказках так бывает. Ах, — вздохнула она, — в жизни все по-другому. Увидишь, когда вырастешь.

— Хорошо, — отозвался я, — если для вас это одни глупости и бывают только в сказках, тогда я не скажу больше ни слова.

Я отвернулся, мать осталась сидеть на стуле, глядя на пустую кофейную чашку, потом сказала:

— Подойди ко мне и послушай только, какое у меня сердцебиение, из-за тебя. Ах, — сказала она, и я увидел, что она опять «боится за свое сердце», — откуда тебе знать, что такое беда!

Я ничего не сказал. Послышались шаги отца, он вошел в свой кабинет.

Я снова шепнул ей:

— Будьте настоящей матерью! Хоть в этот, последний раз!

Тут как раз вошел отец.

Суровый и бледный, он сказал моей матери:

— Я велел тебе, чтобы этот ребенок был один!

— Погоди, — сказала мать боязливо и тихо, — сердце…

Отец сердито тряхнул головой.

— Конечно, — промолвил он, — раз ты приходишь сюда волноваться из-за этого дрянного щенка! Ступай и полежи, пока не пройдет.

Мать не двинулась с места.

— Погоди, — сказала она, — сейчас пройдет.

Отец расхаживал перед нею взад-вперед; на меня он не взглянул.

А я наблюдал за обоими.

Так миновали минута или две, и я, как уже не раз случалось, думал: какое оно может быть, это сердцебиение?

Я бы хотел тоже его испытать. Может, это и вправду какая-то болезнь, какая-то «беда», и мне надо бы пожалеть мать по этой причине, но теперь уже поздно, а в присутствии отца и невозможно для меня.

Отец все ходил взад-вперед. И я думал:

Попусту! она не решится быть настоящей матерью, потому что «боится за свое сердце», а может, все это одна трусость, из-за нее-то она и не смеет быть настоящей матерью или не хочет.

Она заговорила:

— Так, уже прошло. Пойдем, отец.

Отец ответил:

— Нет, иди одна. Мне надо покончить с этим ребенком. Так дольше продолжаться не может. Эти волнения и беспорядок я дольше терпеть не могу.

И я уже чувствовал по голосу, что он снова сердится. Я подумал: