Карой Пап - Азарел

Так, так, отозвался я, теперь можете говорить, сколько влезет!

Я только поглядел еще, не видит ли меня полицейский, и отворил дверь в магазин со сказками.

Толстый Рейх с противным голосом (так я называл его про себя) сидел и читал газету, а два его взрослых сына работали в складе.

— Ну, в чем дело? — спросил он, на мое счастье не узнавая меня.

Кося глазами, я проскулил:

— Я сирота, и милосердный Бог послал меня сюда, милосердный Бог, «который защищает сирот и утирает слезы».

— Хм, — сказал он и сдвинул очки на лоб, порылся в кармане и выложил на стол один крейцер: — Хм, вот, возьми. Совсем еще ребенок, и уже побирается!

И он продолжал читать.

Я взял крейцер, как вдруг почувствовал голод и сказал:

— Но милосердный Бог велел мне: иди к господину Рейху, и он тебя накормит хорошим обедом.

— Что? — сказал он. — Обедом? Нет.

И посмотрел на меня.

Я сказал:

— Но это милосердный Бог велел.

Он посмотрел на меня:

— Напрасно велел. Ты с ним в приятелях, что ли?

Я сказал:

— Господин Азарел, его преподобие, тоже так велел.

Я смотрел на него искоса, испытующе: ну, что теперь?

— Так ты от него идешь?

— Именно, — сказал я, — он велел, и он накормил меня вкусным завтраком.

— У меня обеда нет, — возразил он, — я не держу ресторан, ступай к Блау.

И положил передо мной еще один крейцер.

— Но теперь будет!

Я не знал, что еще сказать, и вышел.

— Благослови вас Бог.

Дождь шел не переставая, и я подумал:

Он дал мне два крейцера. Один за то, что я солгал, будто Бог милосерд, и один за то, что солгал, будто милосерд господин его преподобие, мой отец.

И я засмеялся над тем, что сделал. Я смеялся и радовался. Радовался и двум крейцерам. Я поднял крейцеры над головой: видишь, злое небо, лей, сколько хочешь, два крейцера у меня уже есть.

И пошел дальше, из одной лавки в другую, и чем больше набиралось крейцеров, тем пуще лил дождь. И тем веселее я смеялся и радовался крейцерам, и своей храбрости, и игре, так замечательно было всё вместе, что я прыгал и вертелся волчком.

— Можешь лить дождем, — кричал я, обращаясь к небу, — можешь еще и громом громыхать, и молниями сверкать! Тем больше крейцеров у меня будет.

И когда, прыгая, смеясь и побираясь, я прошел все Крепостное кольцо, у меня было уже больше сорока крейцеров. Как дикарь, побрякивал я монетками и думал: да, с этим враньем про Бога я буду собирать все больше и больше. Только бы не отняли. И тогда? Тогда, как бы ни злобствовал мой отец, я накуплю себе много всего. И почему мне ходить только по еврейским лавкам? Чего мне теперь бояться? Буду заходить и к христианам! Если стану косить, как до сих пор, и хорошенько оттяну кверху нос, как им догадаться, что я еврей? А если, к тому же, скулить, как христианские нищенки перед их храмом, я сколько раз слышал: «слава Иисусу Христу»?!

Но тут уж я одумался.

Нет, этого я все-таки не стану говорить. Ни побираясь, ни ради игры, ни крейцеров ради. Сойдет и «милосердный Бог».

И напрасно отец снова взывал мне вслед и мать тоже, что, мол, «ох, он и к христианам заходит», — именно так, я заходил.

И, нажимая на дверную ручку, думал, если все-таки узнают и скажут: вон отсюда, пархатый жид! — тогда я плюну и выбегу, как маленькие побирушки из христиан, когда их прогоняли из еврейских лавок, я видел.

Но мне опять повезло. Плеваться не пришлось, и крейцер я получил. Видишь, сказал я и засмеялся, обошлись и без Иисуса. Вперед, если не захочешь, чтобы признали в тебе еврея, оттягивай кверху нос и коси глазом. А про Иисуса не говори никогда. И выкрещиваться не надо.

К вечеру, думал я, будет, может быть, и целый форинт. И тогда я зайду куда-нибудь и буду «проситься на ночлег», как переряженный принц: «Пустите на ночлег, я иду в долгий путь, иду к своему отцу».

И будет мне ночлег. И на другой день пойду дальше, повсюду, и еще дальше. И всегда буду покупать себе сказки и пирожные с кремом или сосиски. И никогда больше не стану беспокоиться о родителях, о брате с сестрой и вообще ни о ком. Ни в школу ходить не надо, ни поступать в ученье. Хорошо будет. И плевал я на всех.

С тем я и пошел дальше, попрошайничая и у евреев, и у христиан. А про себя только хохотал.

И где не подавали ничего, там я «сквернословил»:

— Милосердный Бог еще покарает вас!

К вечеру, перед закрытием лавок, я купил пирожные с кремом, целых пять штук, таких, какие мы получали обыкновенно только по субботам, да и то по одному, и никогда больше. И еще купил новенькую книгу сказок, и довольно толстую. Я уже промок до нитки и, увидев огонь в печи на дворе еврейской булочной, вошел. И, как в «Принце-сироте», попросил:

— Ради милосердного Бога, я иду издалёка и держу путь к отцу, позвольте мне высушить мое платье здесь у огня и переспать у вас ночь, я лягу, где велите…

Пекарские подмастерья разрешили, я разделся, оставил на себе только рубаху, а они позволили мне «развесить» мою одежду на длинной лопате у печи.

Я сидел на корточках, в одной рубахе, и смотрел, как они в крытом дворе лепят хлебы и булочки. Один из них был чуть старше меня, и я думал:

Я тоже мог бы наняться сюда. Но зачем? Чтоб и они после мною командовали? А в конце концов и били? Крейцер любой подаст, и обсушиться каждый пустит, и «ночлег» как-нибудь найдется, но командовать мною еще никто не может, а вот если я наймусь, тогда и командовать будут, и бить, и потребуют, непременно, чтобы я думал, как они, всё будет, как у моего отца.

Но тогда уж лучше всего так. У меня есть всё, и никто не командует, и никто не бьет, и ни о ком не надо беспокоиться. Только сказать: благослови вас милосердный Бог, я держу путь к отцу… Или: накажи вас милосердный Бог, за то, что… И все у меня есть, и я смеюсь про себя, и браню Бога и кидаюсь камнями, если хочу. И иду, куда хочу. Ха-ха! ха-ха! Настроение было прекрасное, меня так и подмывало снова прыгать и смеяться, но я оставался сидеть на корточках, глядел в огонь и крепко прижимал к себе, держа под мышкой, большой кулек с сосисками, которые я и дома всегда очень любил, но никогда не получал больше одной пары. А теперь видишь, думал я, у тебя целых три пары, и ты бы не смог их съесть, до того ты наелся пирожными. И потом вот они, сказки, книга совсем новая и какая толстая!

И я не сказал никому ни слова.

Вы, знай, работайте, — думал я, — а я буду смеяться про себя.

Но при этом помнил, что надо казаться кривым и что руки-ноги у меня не совсем в порядке. И в одном кулаке крепко сжимал пять крейцеров, всё, что у меня осталось.

Мое платье наконец высохло, и я стал одеваться. Когда я кончил, старший пекарь сказал мне:

— Если хочешь, можешь лечь на соломе в кладовой позади. Но только на эту ночь.

Я поблагодарил. Один из подмастерьев прибавил:

— Я покажу ему.