Маделин Уикхем - Удиви меня

Я понимаю, что времена тогда были другие. Люди были менее открытыми. И папа с мамой восприняли мою игру вполне себе традиционно: если ребенок слышит голоса в голове, он, должно быть, психически нездоров. Но воображаемые друзья – совершенно нормальное и здоровое явление для детей (я гуглила, много раз, на самом деле).

Им не стоило так резко порицать мое поведение. Каждый раз, когда я упоминала Линн, лицо мамы превращалось в страдальческую маску (как в греческих трагедиях), папа же смотрел на маму с таким негодованием, будто это полностью ее вина. Воздух сразу же становился тяжелым и удушливым, словно напичканным химикатами. Это было ужасно.

Больше я не рассказывала им про Линн, но подругу свою не бросила. Наоборот, такое отношение моих родителей к ней заставляло меня лишь сильнее тянуться к ней. Наделять ее лучшими качествами. Боготворить ее. Иногда я чувствовала себя виноватой, что до сих пор держусь за нее. Иногда я чувствовала себя бунтаркой, когда шла против желаний родителей. Но ужасное чувство стыда не покидало меня никогда. Мне тридцать два, но до сих пор, когда произношу имя «Линн» вслух, я боюсь, что меня вновь застыдят.

Однажды я проснулась с мыслями (или воспоминаниями?) о Линн. Я словно вновь слышала ее заливистый прозрачный смех, слышала, как она напевает Kumbaya [30]  Имеется в виду песня «Kum ba yah, my Lord» (рус. «Господи, приди!»); духовная песня 1930-х гг. Она пользовалась популярностью во время народного возрождения 1960-х годов и стала стандартной традиционной песней у костра в движении скаутов и в подобных организациях. , песню, которую я когда-то любила.

– Ты когда-нибудь разговаривала с ней по-настоящему? – хлопает глазками Тесса.

– Нет, только в своей голове, – улыбаюсь я ей. – Я выдумала ее, потому что чувствовала себя немного одинокой. Это нормально. У многих детей есть воображаемые друзья, – подчеркнуто добавляю я, – а когда дети становятся старше, они им больше не нужны.

Последнее замечание всколыхнуло какие-то эмоции в маме, но она делает вид, что ничего не слышала. Как это в ее духе.

Я пообещала себе, что однажды я выскажу все это маме. «Вы хоть представляете, что я чувствовала себя униженной? – скажу я ей. – Что было не так? Вы думали, я схожу с ума или что?» Слова уже готовы, они все в моей голове… Только у меня кишка тонка произнести это вслух. Как я уже говорила, я не сильна в спорах, особенно после папиной кончины. Семейный челнок и без того качает по бурным волнам, незачем опрокидывать его.

Естественно, мама проигнорировала весь этот разговор и теперь сама меняет тему.

– Посмотри, что я нашла на днях, – говорит она и щелкает пультом; через несколько секунд в настенном телевизоре появляется изображение папы. Я узнаю эту семейную хронику: это день моего шестнадцатилетия, папа встал, чтобы произнести тост.

– Сто лет это не видела, – выдыхаю я, и мы все молча устремляем наши взоры на экран. Бархатный папин голос разносится эхом по всему танцевальному залу клуба-ресторана Hurlingham (на записи это отлично слышно), где и проходила моя вечеринка. Папа в сером смокинге, мамино платье сияет серебристыми блестками, а я в ярко-красном коктейльном платьице. Уже не припомню, сколько выходных мы с мамой проторчали в магазинах, чтобы отыскать мне на праздник платье, о котором я мечтала все шестнадцать лет. (Смотрю видео и осознаю, что сидело оно на мне просто ужасно . Но мне было шестнадцать. Что я понимала?)

– Моя дочь остроумна, как Лиззи Беннет, – произносит он своим по-королевски покровительственным тоном, – упряма, как Джо Марч, элегантна, как Скарлетт О’Хара и такая же смелая, как Пеппи Длинныйчулок.

Гости на экране взрываются аплодисментами, папа же смотрит только на меня. Там, на записи, юная я моргаю, не в силах выдавить ни звука.

Я помню эту речь, она меня совершенно потрясла. Папа тайно пролистал все мои любимые книжки и вплел в свою речь героинь, на которых я всегда хотела быть похожей. Честное слово, спустя столько лет я и сейчас готова расплакаться. Смотрю на маму, и она награждает меня робкой, слегка дрожащей улыбкой. Моя мама иногда сводит меня с ума, но бывают случаи, когда никто не понимает меня лучше нее.

– Хорошая речь, – произносит Дэн через пару минут, и я благодарно улыбаюсь ему.

Внезапно изображение на экране начинает идти полосками, голоса искажаются, а затем видео и вовсе превращается в серый дребезжащий фон.

– Что случилось? – испугалась Тесса.

– О боже. – Мама лихорадочно щелкает пультом, но картинка не возвращается. – Должно быть, видео повреждено. Неважно. Если все уже наелись, давайте пройдем в гостиную и посмотрим что-нибудь другое.

– Свадьбу! Свадьбу! – в унисон верещат девочки.

– Свадьбу? – хмурится Дэн. – Разве недостаточно на сегодня семейных видео?

– Что плохого в том, чтобы посмотреть свадьбу? – говорю я так, будто оправдываюсь. Если честно, я и вправду оправдываюсь, потому что…

Что ж, вот вам еще одна истина о моей семье: мы миллион раз смотрели видео нашей свадьбы. Я не шучу, миллион! Мы смотрим свадьбу каждый раз, когда приезжаем в гости к маме. Девочки обожают это видео, мама тоже, да и я должна признаться, что безумно его люблю.

Дэн же считает диким постоянно воспроизводить один и тот же день из нашей жизни (пусть и такой сказочный). На самом деле Дэн ненавидит наше свадебное видео по той же причине, по какой мы с мамой его обожаем. Если на многих свадебных хрониках запечатлена во всей красе счастливая пара молодоженов, то на нашей пленке во всей красе предстает мой отец.

Поначалу я этого даже не замечала. Видела лишь прекрасный, отлично снятый фильм. Но не прошло и года после нашей свадьбы, как Дэн (по дороге домой после очередного просмотра этого видео в гостях у мамы) буквально взорвался: «Неужели ты не видишь, Сильви? Это был не наш день! Это был его день!»

В следующий раз, когда я смотрела фильм, все стало вдруг совершенно очевидно. Это шоу папы. Первый кадр – папа важно стоит в своем сюртуке-визитке возле «Роллс-Ройса», на котором мы прибыли в церковь. Вот папа помогает мне расправить фату, здесь папа за рулем, папа ведет меня к алтарю…

Самый трогательный момент всего видео – наши брачные клятвы. На вопрос священника: «Кто выдает невесту замуж за этого жениха?» папа хрипло пробасил: «Я». И во время наших клятв камера неустанно возвращается к моему отцу, который задумчиво смотрит на нас со смесью гордости и печали в глазах.

Дэн думает, что папа специально обращался в монтажную, чтобы видео включало самые видные сцены с ним. В конце концов, платил папа – он был тем, кто настаивал на профессиональной съемочной группе, – так что получиться должно было именно так, как он того хотел.