Эдуард Овечкин - Норд, норд и немного вест

Когда уже голубцы тушились, проверили что там ещё есть из того, что к ним полагается и, оказалось, что чёрный перец не подвёл, а вот сметана подкисла.

За окном лило и лило.

— Как я это люблю, когда есть место для подвига!

— Ну, если хочешь, мой нежный морской волчок, то твоя старенькая и больная мама может сходить.

— Конечно же хочу, мама и, если бы не гости, то непременно бы воспользовался твоим предложением! Где там моя плащ-палатка? Будьте добры, маман, напомните, где вы её от меня прячете!

Едва Миша выскочил из квартиры, Вилена Тимофеевна подошла к окну в обеденной зале (так она называла комнату с камином) и прижалась лбом к стеклу, ожидая, когда он выйдет из парадной. Маша подошла и встала рядом за компанию.

— Вот он, — увидела Мишин силуэт Вилена Тимофеевна, — бежит, мой орёл! А как бежит-то, да? Как бежит!

— Он мне вчера предложение сделал, — неожиданно сказала Маша и тут же прикусила губу, пожалев, что сказала это.

— Какое? — уточнила Вилена Тимофеевна. — То самое, о котором я думаю?

— Не важно, я так, не подумав, сказала, давайте не будем об этом?

— Давайте не будем.

Показалось Маше или голос Вилены Тимофеевны стал заметно холоднее? Мысль эта не давала Маше покоя, и она исподтишка следила за Мишиной мамой: когда они ели голубцы, обильно поливая их сметаной и посыпая чёрным перцем из маленькой стальной мельнички, когда лепили потом все вместе пельмени, и Егорка от старания высовывал язык, но пельмени у него выходили всё равно кособоконькие, но все хвалили его и поощряли за такие старания, и потом, когда все пили чай у камина. Но ничего необычного не заметила: Вилена Тимофеевна так же явно рада была их присутствию в доме, а если и испытывала какие-то неудобства от тех Машиных слов, то старательно это скрывала.

И Маша через два-три дня совсем уже и забыла об этом и не вспомнила бы вовсе, если бы однажды, заглянув в кухню, не увидела, как Миша с мамой о чём-то оживлённо спорят вполголоса. Слов было не разобрать, но Вилена Тимофеевна повернулась к ней на мгновение и во взгляде её были какие-то злость и отчаяние и ещё что-то, чего Маша уже не разобрала, но сразу вспомнила те свои слова и, немедленно развернувшись, бросилась собирать вещи. «Мы здесь чужие, — лихорадочно думала она, — мы здесь совсем не нужны и нас терпят только из вежливости!».

— Маша? — вошла Вилена Тимофеевна. — А ты что делаешь?

— Собираюсь. Нам пора, я понимаю, мы уже злоупотребляем вашим гостеприимством и… ну вот всё остальное тоже.

— Что остальное?

— То, о чём я вам сказала, сами знаете, я вас понимаю, да…

— Так. Стоп. Маша, я не буду тебя отговаривать или уговаривать, но, прошу тебя, оставь свои вещи, присядь вот сюда, на диван и дай мне пятнадцать минут, хорошо? А потом делай всё, что тебе кажется правильным. Договорились? Вот и чудненько, садись — я сейчас вернусь.

Вернулась она минут через семь и несла на подносе две чашки.

— Подвинь-ка вон тот столик к дивану. Вот так, да. Давай чаю выпьем и потом собирайся.

— Он пахнет… алкоголем.

— Было бы удивительно, если бы не пах — я по рюмке коньяка в чашки влила.

С минуту или две посидели молча.

— Ну давай, Маша, рассказывай.

— Так а что рассказывать? И так же всё понятно, правда?

— Я так рада за тебя, что тебе всё понятно, но, Маша, давай по делу, без всех этих пустых слов, прошу тебя. Я филолог, я, знаешь, сколько пустых слов за всю свою жизнь наслушалась? Столько воды не выпила, сколько услышала. Пей чаёк-то, пей. И рассказывай.

— Я… честно, да? (Вилена Тимофеевна кивнула). Я как взгляд ваш увидела, так сразу всё и поняла. Я и раньше об этом думала, но так, знаете, не конкретно, а тут… я понимаю вас, знаете…

— Какой взгляд, Маша?

— Ну вот, когда вы с Мишей спорили и я вошла.

— Так, то есть обстоятельства ты правильно описываешь: мы спорили с Мишей. Что за взгляд ты увидела?

— Какой-то злой, холодный. Простите.

— Прощаю. А почему ты приняла его на свой счёт?

— А на чей же?

— Ну, если я спорила с Мишей и обернулась к тебе на миг, то почему выражение моего лица ты посчитала адресованным именно тебе?

— Я же чужая для вас, да ещё и Егорка у меня, он же не ваш внук… я не знаю…

— А я — знаю. Между нами сейчас давай, да? Я отчитывала Мишу за то, что он неожиданно сделался таким нерешительным. Я же вижу, что он к тебе неравнодушен, но ведёт себя, как чурбан неотёсанный, он же дотронуться до тебя боится, будто ты из дутого стекла сделана, не ухаживает никак, ведёт себя, как брат, вот братом и останется, — видала я такое и не раз, что я и пыталась ему втемяшить. А что Егорка не мой внук, так что с того?

— Ну… как…

— Ну так. Вот жили бы вы с Мишей, допустим, так почём мне знать, что ваш ребёнок — мой внук? Нет, ну ты не красней, раз мы откровенничаем и я тут в роли Мегеры, так давай уж до конца, чтоб все точки над «ё» расставить сразу. А вдруг у вас там сосед красивый или у тебя дружок какой на стороне завёлся — ну вот почём мне знать? Думаешь, что это самое важное? Ну так заведёте ещё одного, двоих, троих, не заведёте ни одного, какая разница? Миша! (обернулась она в сторону кухни) А принеси нам ещё чаю, будь так любезен!

— А что у вас тут происходит? Всё нормально? — Миша принёс заварочный чайник и чайник с кипятком.

Маша сидела с красным лицом и прятала от него взгляд, мама его была подчёркнуто спокойна.

— Михаил, это наши женские разговоры, тебя они не касаются.

— Ой ли не касаются?

— Если и касаются, то участия твоего не требуют. А коньяк ты почему не захватил? Вот, Маша, в этом все мужчины: попроси их чаю подать, так только чай и принесут! Как с ними вот нам приходится страдать, да?

— Коньяк?! Ого, да у вас тут что-то важное?

— Отнюдь. Лечим нервы. Свободен, Михаил, отведи Егорку в парк, пока дождя нет, погоняйте там голубей по лужам. Нам тут долго ещё, да, Маша?

Маша кивнула. До начала разговора ситуация казалась ей противной, неприятной и глупой, но хотя бы ясной, а сейчас она стала просто глупой. И Маша совсем не понимала, к чему всё это приведёт: на сердце стало легче от того, что Мишина мама её не презирает (ей очень хотелось верить в её искренность), но что теперь делать и как ей правильно поступить? Нужно ли просить прощения? Нужно ли собираться и уезжать? Ну всё равно ведь придётся.

Говорили они ещё долго. Маша, неожиданно для себя, рассказывала Вилене Тимофеевне всё, что у неё было в душе, делилась всеми своими сомнениями и переживаниями. И рассказывая, понимала, что запутывается лишь сильнее, и времени, которое она просила у Миши на ответ, нужно ей намного больше.

Миша с Егоркой вернулись с прогулки чумазыми, но довольными, и весь разговор о любви, семье и долге, о жизненных трудностях и сложности принятия правильного решения и прочих высоких материях сразу перешёл к корабликам из коры, которые Егорка с Мишей пускали наперегонки по ручьям и лужам. Вот, смотрите, Миша даже сделал им паруса из листьев липы и каштана, видите, как красиво? Как настоящие, да? А видели бы вы, как они плавали по воде! Совсем как настоящие! Завтра пойдёте с нами пускать? Ну и что, что грязные и мокрые, подумаешь, зато как было весело!