Марина Назаренко - Тополь цветет: Повести и рассказы

Степан, выплюнув папиросу, смотрел вслед.

— Небось искать поехал, где бы хлебнуть — в Холстах-то уже вчера пусто было, за Май да за Победу — за два таких праздника — все выхлебали хлебалы, — бубнил Воронков. — А тебе задание за самовольство: вези дерево его величеству. Глянь-ка, не повело у нас это окно?

— Да на хрена мне все нужно! — в сердцах выругался Степан и, соскочив с подоконника, швырком собрал инструменты и прошел мимо Воронкова, загребая ногами стружки. — Я пошел!

— Ну, ну, это, конечно, ваше дело…

Он недаром сказал «ваше», а не «твое» — дерево, про которое наказал Серега, было добрым, метров восемь длиной — неошкуренное, оно отливало золотистой смолистой чешуей. «Это какую совесть надо иметь, чтобы, никого не стесняясь, велеть притащить такую красавицу ко двору»…

Степан почти бежал под гору по шоссе к мосту, подгоняемый ветром, и все в нем мутилось и клокотало.

Руза в их местах сильно обмелела. Она змеилась в черных берегах и кружила водоворотами далеко внизу. Голенастый, длинный мост, вознесенный высоко над нею, намного перекрывавший ширину реки, и само шлифованное просиневшее шоссе казались неестественными в своей городской красе среди сырых пашен и мокрых остылых лесов и деревень в сером дыме непробудившихся деревьев. Ожидали большой воды с Вазузской плотины, но прибудет ли?

Шоссе бежит мимо Сапунова, мимо Холстов, поперек Редькина — другого отделения совхоза, к деревнюшке Сытово, опять же на Рузе, а дальше — все, машинам хода нету, топкие и глинистые проселки и в хорошую-то погоду непроходимы.

По шоссе то и дело навстречу Степану неслись машины и мотоциклы — рыбаки всю весну шныряли здесь, в праздники и будни. На мосту и за мостом по обочинам наставлен всяческий транспорт.

Такое обилие рыбаков наводило на Степана уныние. Не то, чтобы боялся соперников — он предпочитал походить с ружьишком, но было почему-то неприятно, что десятки людей утром и вечером таскали килограммами рыбу — не сетью, не наметкой, а на удочку и килограммами. И народ объявлялся все нестеснительный, колесили вдоль их Холстов как хотели, уродуя лужайки, в объезд нарезанной дороги, с годами превратившейся в глубокое корыто. Холсты — деревня непроезжая. Если глядеть от моста, то правый край их упирается в шоссе, а левый повисает над Рузой.

И как только жила на правом краю Алевтина Грачева, — не раз думалось Степану, — машины так и вжикали мимо.

Он едва успел отскочить на обочину — совхозный автобусик «Кубань» обогнал его: шофер Митька Пыркин помчал доярок с Центральной усадьбы после утренней дойки по домам. Показалось, что в заднем окне расплющилось рыжеватым пятном лицо жены — возможно, заметила Степана. Митька остановит машину против Холстов, высадит Татьяну — она одна из Холстов доила на Центральной ферме — и пойдет она через всю деревню к их дому, подбористая, востроносенькая, в коротком плюшевом пальтишке, глядя строго вперед.

Совхоз был скотоводческий, во всех отделениях — фермы. Как отделение — так ферма, скотные дворы, цеха для запарки концентратов, слесарные мастерские. И в Редькине скотные, и в Сапунове, и в Центральной усадьбе. Отделения тем и заняты, что обрабатывают фермы и выращивают корм для скота. А в мелких, разбросанных вокруг деревушках жили рабочие совхоза — хотя теперь больше пенсионеры. Рабочих набирали также со стороны, поселяли в многоэтажных домах в Центральной усадьбе, и каждый день Митька Пыркин развозил по скотным дворам доярок, скотников, кормачей, слесарей, трактористов — всех, кого требовало производство: на работу и с работы. «Что бы делали без шоссе-то? — думал Степан. — А ничего. И совхоза такого не развернули бы, а то ишь, миллионер, славится молоком да мясом».

От моста Холсты все на виду. Двадцать пять изб, обнесенные серыми метлами деревьев, вытянулись в два ряда слева от шоссе. Среди темных дворов и огородов блестела новым тесом терраска Зои-продавщицы и заплаты из свежей дранки на крыше у Марфы — и то и другое Степан делал уже в этом году.

Зоин дом крайний слева, на другом посаде за ним Степанов дом. Степан свернул туда прямой тропкой, проложенной по озимой ржи. «Рожь Беата — 12 га» — гласила надпись на фанерке, воткнутой с краю.

Все дни дождило, вчера еще сеялся дождь, земля наводопела, сапоги грузли в пашне. Суглинки ничем не пахли. Сегодня потеплело, и поле заметно подернулось зеленью. Но стволы деревьев блестели голо и холодно, тополя только выбросили сережки, набухнув листом.

Ветер мотал деревья, шевелил всходы, все кругом шевелилось — и мутилась душа Степана. Ровное голубое небо расперлось, сбоку вынеслось холодное невеселое солнце и высветило где-то над Степановой избой белесую одутловатую луну. Бабка Наталья говорила, что борются на ней Каин и Авель, но Степан, сколько ни глядел, не мог различить. Он и сейчас видел только припухшие заспанные веки, нос и квелый, расплывчатый рот. Похоже — луна вчера тоже хорошо клюкнула.

А ведь выпивали-то так, меж собой — Серега Пудов с женой Верой, они с Татьяной да Борис Николаевич с Валентиной Николаевной, выучившей в Редькинской школе всех холстовских ребятишек, а нынче ушедшей на пенсию из-за внука: не доглядели мальчонку, он и опрокинул на себя кипящий чайник — год из беды вызволяли! Степан снова вспомнил, как Борис Николаевич тряс всем руки: «Все путем, Серега, победа! Победа, Степан!»

Тропка вывела его на берег реки, здесь довольно высокий. По обрыву густо стояли и лежали кусты и деревья. Старая черемуха, давно разбитая молнией, помнила помещика Карпа Иваныча, жившего на той стороне в лесу, его купальни. От черемухи отщепились три ствола и легли по крутому берегу. И только главный тянулся вверх всеми ручищами. Чернота лежащих стволов поросла белыми дорожками грибов-дикарей. «Вот и у меня душа плесневеет», — содрогнулся Степан.

Черновато, головато кругом, серые стволы и ветки, засохшие будылья загружали берег. Река неслась, черно вилась водоворотиками, воды после дождей порядочно.

Если когда-нибудь вода с новой Вазузской плотины дойдет сюда, то, возможно, зальет Барский песок на той стороне (какой «песок» — одно званье, все затянуло кустарником и травой). А хорошо бы достала до вала, по которому дымится голый ольшняг. Возможно, и не будет воды, как случилось после пуска Рузской плотины. А тоже ждали…

Раньше никакого вала и ольшняга не было — сквозные сосны подымались вверх от заливного пахучего луга. Зимой меж сосен накатывали ледянку, и ребятня неслась с нее на леднях через луг на реку — из-за того проруби делались под самой деревней, под Степановым домом. Но во время войны луг просек третий противотанковый пояс Москвы. В деревне стояли военные, рыли противотанковые рвы. И деревенские рыли — бабы, девки, ребятишки, он как раз после того на фронт попал. Семнадцати еще не минуло, но германец подпирал под ворота.