Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

К вечеру она уставала, слишком жесто́к был ритм ее жизни. Но чтобы с утра вот так одолевала вялость — такого не помнила. И день сегодня не приемный, и не выезжала пока никуда, только сводки штудировала да трубку телефонную не выпускала из рук. А сердце почему-то билось у горла, в самой ямочке.

Зимина встала из-за стола, потянула раму окна, впуская парной, с привкусом свежей травы воздух. В промытом стекле откинутой створки отразились яркие, теплые краски лица и звучная синька ткани, обнимавшей уже полнеющую фигуру. Она хотела поправить волосы, уложенные в крутые кудряшки, но руки опустились, пристукнув о подоконник.

Жаркий накатывал июнь. Проходили и дождики, и земля и травы парили. Часа в четыре утра мир занимался розово-дымчатым светом. «Пора, пора выгонять на пастбища, — подумалось нечетко, размыто. — Суем зеленку и ждем молока… Черт бы побрал пастухов…» В совхоз, лежащий в ста с лишним километрах от Москвы, под Волоколамском, народ прибывал постоянно — из Чувашии, из Мордовии, с Украины и других, самых непредвиденных палестин, но все это были механизаторы, шоферы, слесари, знавшие себе цену и искавшие места под солнцем. А пастухам, видно, хватало солнца и там, где родились и жили.

И это она имела в виду, выступая вчера в горкоме. «Не умнее ли сократить поголовье? — говорила она. — Взять и убавить вдвое. (Не тысячу девятьсот, а тысячу оставить!) Обиходить легче. А план обеспечить тот же».

Она жаловалась, не просила помощи. Она искала первопричины. Была б ее воля, она и с картошкой не стала бы возиться — передали бы эту культуру южным районам, где растет хорошо. («У нас даже заготовители ее принимают плохо!») А землю она засеяла бы многолетними травами и была бы с кормами, а значит — с молоком. Да и почву культурную создают именно многолетние травы — структура-то разрушается… Секретарь горкома заметил, что кое-что можно попробовать, но вряд ли поймут их.

В других хозяйствах положение было не лучше. Во время перерыва в коридоре, наполненном темными мужскими фигурами и приглушенным говором, первый секретарь, оказавшись рядом, посмеялся грустно, что картину выступавшие нарисовали яркую — у него не только глаза, и сердце заболело. И вдруг спросил: «А вы о партийной работе никогда не думали?» Она удивилась, и в полусумраке уловила молодую дерзость взгляда, так поражавшую в нем. Секретарь горкома утвержден был недавно и находился в той фазе деятельности, когда все справлялись друг у друга: «Ну, как он тебе? Показался?» Или прямее: «Потянет, как думаешь?» И ее он почти не знал. «Так что за вопросы? Несерьезно», — недоумевала она.

Ночью вопрос его разбудил Зимину, и она рассердилась, вспомнив, как, отвечая, постаралась придать лицу и голосу милое, мягкое выражение. Ночью же и родилось ощущение этой безмерной усталости.

Административное здание смотрело на шоссе. Оно как бы вело за собой поселок, пристроенный сбоку старой деревни, и дома в два-три этажа, детский сад, магазины не были видны из окна Зиминой. Зато перед ней за шоссе черно пластались хозяйственные постройки: гаражи, заправочная, башня зернохранилища, мастерские. Мысленно, в одно впечатление вбирала она и остов будущего хранилища картофеля, и пилораму, а главное — ферму слева: приземистое старье и вознесшиеся коровьи дворцы с уже загаженными подъездами к ним. Все это голое, без всякой лиственной сени, неприбранное вроде хозяйство имело для Зиминой строгую прекрасную закономерность и было исполнено глубокого жизненного смысла. Она вздохнула.

Внизу у взбега на затравевшую насыпь шоссе зацветала калина. Вот-вот раскидает по темной нарядной листве пахучие соцветия. Белоснежные мотыльки-лепестки окружат насыпанный щепотками зелененький бисер, и поплывет их горьковатая сладость, дурманя прохожих. Но и калина не просто выросла под окном.

Лет шесть назад собрала Зимина старшеклассников и уговаривала после школы поступить в техникум, чтобы работать потом в совхозе. Ребята сбились в одном классе. Она старательно живописала, какую прекрасную жизнь соорудят они здесь, и под ироничными взглядами чувствовала, что не то и не так говорит. Один только длинненький парнишечка сочувственно и печально смотрел большими серыми глазами в таких черных ресницах, что казались подрисованными. И Зимина стала обращаться к нему, уговаривала его. А в конце сказала:

— Ну ладно, порастите еще, подумайте, а пока помогите украсить Центральную усадьбу — правда, не на чем глаза остановить. Надо кустарнички посадить, березы, елочки — что подвезут.

— А вы что любите, березу или сирень? — спросил вдруг сероглазый, и вовсе не робко.

— Я? Я, знаешь, калину люблю почему-то.

— Калина красная… — хмыкнул его сосед.

Сероглазый шлепнул кепкой его по затылку. «Суворов!» — прикрикнула учительница. Теперь Зимина знала, кто это: Суворовы жили в Редькине, в десяти километрах от Центральной усадьбы.

Дня через два, когда отшумели субботник и связанные с ним ажиотаж, суматоха, она обнаружила под окном кабинета корявенький побег-прутешок. А весной узнала в нем калину. Со временем прутешок развился в статное, красивой формы деревце, поднявшее белые ослепительные розетки.

Она подумала вдруг, что в калине и правда особое достоинство есть — в том, как держит розетки, как лаково потом блестят ягоды, налитые, тяжелые. Даже в горькоте ее какая-то независимость. «Плюет на всех — и цветет, и зреет, и кто понимает — любуется ею», — странно так подумалось. Она достала из сумки зеркальце, покрасила губы, усмехнулась и села за стол — бумаг неподписанных хватало.

Вошла, переваливаясь на больных ногах, Александровна — верный страж хозяйкиных дверей и интересов, как определяли местные остряки.

— Вот, переслали из горкома, — протянула письмо.

— Есть кто ко мне?

— Сидят трое, уперлись. Из Редькина — теленка просит одна, да из Сапунова насчет стройматериалов, горбыля хотят.

Зимина взяла бумагу. Никто не входил, и она поняла, что письмо важное, надо вчитаться. Что это? Опять жалоба из Холстов. Ну конечно же снова Пудов!

Инвалид войны, бывший плотник, пенсионер Пудов жаловался часто, и всякий раз ей казалось, что кто-то водил его рукой. Дети жили в Москве, были грамотные, умели «качать права». Впрочем, и сам прошел фронт, после войны председательствовал в Холстах, входивших теперь в Редькинское отделение совхоза. Да и возмущался справедливо.