Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

— Надо-то надо, а только рыжих я в своем доме даже котят не держу, — сказала и пошла в избу.

— Чего это она, Юрка? — Взгляд у Валерки был испуганный, недоуменный.

— Так, дурит тетка — кто их разберет, баб!

— Юрка, это потому, что у нас мама рыжая? Она чего, не любит ее?

Юрка молчал, а Валерка анализировал, он ведь был в девятом классе:

— А знаешь, когда папка жив был, тетя Ириша ходила к нам, а сейчас я давно-о ее у нас не видел. Вот бабы… все чего-то рядятся.

— Ничего, — сказал Юрка, — отольется им, отольется. В тот самый вечер он и решил, что никогда не будет пахать им огород.

А кот-то Зоин вон какой стал!

— Ты давай не дури и у нас ночуй, — сказала Ириша, как будто он отказывался, — у Зои там где же, там негде. В терраске холодно ночью. Вот тут на диване и лягешь.

Они вылезли из-за стола, вышли все на крыльцо. Виктор сел на ступеньку, и Феденька тотчас рядышком уселся. Стойкий запах гари щекотал горло.

— Пап, чем пахнет? — сложив ручки на коленочках, заглядывал Федя Виктору в лицо.

— Бедой пахнет, сын.

— Баба, слышишь, как у нас бедой пахнет?

— Не у нас, а у них вон, Феденька, у дяди Юры. Уж такая бяда-а.

— Дядя Степан, — сказал Юрка, — когда будете дом поднимать, позовите меня, я помогу.

— А как же, обязательно позовем. Вот сходите осенью с Виктором за клюквой — и можно готовиться дом подымать. Домкрат у меня большой есть, у Бориса Николаевича помене возьмем. Ты, Виктор, отпуск подгадывай на осень. И картошку поможете выкопать, а то мы с баушкой в три руки не очень-то управляемся.

У Юрки на миг мелькнула перед глазами клюква — красная, во мху на кочке, но вряд ли ему придется за клюквой бегать — до самого октября то овсы подоспеют, то картошку копать.

— А я тебе вот что скажу, — Степан привлек к себе Феденьку, сжал коленями, приобнял одной рукой. — Ты, Юрий, женись, и проси Ольгу Дмитриевну дом в Холстах поставить.

— Тоже сказал, — усмехнулся Виктор. — Холсты ваши неперспективные, их и так переселять будут. Вот останутся одни пенсионеры — и сселят вас.

— И сселят, если все убегете из дома. А вот он перспективный. Женится — еще перспективнее будет. У них Валерка вон в армию скоро пойдет, вернется — опять надо где-то жить.

— В Центральной место дадут, там дом новый какой отгрохали, в четыре этажа, — с неожиданной насмешкой над будущим своим прозябанием в Центральной сказал Юрка, вызывая в воображении высокое голое, бело-голубое здание среди развороченной глины, вставшее в ряд с такими же, на голой, без деревьев, улице.

— Чего туда забиваться. Курицы — и той негде держать. Дали, говорят, сараюшку на окраине, так с помоями через всю Центральную бегают — утеха для крестьянина. А потом говорят — крестьянство скудеет.

От доброго голоса Степана, от участия Юрка вспомнил вдруг, как маленький сидел он на печке, а они — тетя Ириша и дядя Степан — играли у них на кухне в карты, смеялись, переругивались маленько. Вспомнил, как летом отец и дядя Степан ловили саком рыбу в Рузе, как плели зимами корзинки — у кого лучше выйдет, и дядя Степан и с одной рукой отцу, бывало, не удаст, а отец умелец, плел с фокусами. Дружили они, два Степана, и звали их — Степан Синий и Степан Красный.

— Ты меня позови, когда дом подымать будете, — сказал он еще.

В «уазик» к Зиминой и Филатову забралась Алевтина с ведрами.

Возбужденная, с разметанными по плечам волосами, она смутно смотрела вперед черными глазами, вся еще там, на пожарище, и ни о чем другом не могла говорить:

— Я как услыхала, кто-то кричит дурным голосом — Нина Свиридова, то ли Татьяна Леднева, — ноги подкосились. А тут дым пошел виться. Господи, все-то на их голову. То Степан под машину попал, то теперь все сгорело. Это он, это он, Степан, — как ушел, так и унес все с собой. Такое было гнездо их — и дед здесь жил, и прадед. У Татьяны что, какая она хозяйка — все прахом шло и вот дошло. Все его руками было делано. Юрка-то — он не в отца.

Они обогнали Пудова, колдыбавшего в валенках на свой край (жил напротив Алевтины), женщин и мужчин, шедших группами. Зеленая, в лужайках, деревня у пруда разверзлась колдобинами, развороченными тракторами, наполненными водой. Чего только не настилали — все затягивало илом и глиной; у пруда не ездили — такое там было потопище, объезжали задами. Зимина, вцепившись в баранку, словно собственными усилиями крепких небольших рук выносила машину на гладкое, впрочем, гладкого-то не было.

— Ну и дорожка, — проговорила она, вспомнив, что не раз ей пеняли: место это в Холстах гнилое и два конца деревни разъединены им. «Надо действительно пруд вычистить, это место сровнять, управимся с делами, пришлю бульдозер», — подумала она.

— Юрка — он что, конечно, отцов корень, а только силы отцовской, а лучше сказать, — дельности, у него нету. Он мечтать горазд, мечтатель непутевый, так, болтается, как это самое в проруби, — говорила Алевтина уже дома, выкладывая вилки на стол в кухне, тарелки, ставя кружки, доставая из холодильника молоко. — Умывайся, Игорь Сергеевич, весь продымился, — указала она Филатову на городскую раковину и рукомойник над ней. И в нерешительности приостановилась: — Будем тут или в комнату пойдем?

— Тут, тут, не выдумывай.

— Да вроде неловко так-то.

— Не до того сейчас, налей молочка-то.

— Да что молочка, такое пережили. Я сейчас.

Она рванулась за дверь и мигом вернулась, неся под фартуком бутылку.

— У Свиридовых взяла. Чего так-то будем?

— Ну, теперь по всем Холстам заговорят, что директор не только молоко у тебя пьет.

— А пусть говорят. У меня вот солянка хорошая. Будете? Такое пережить! У меня и сейчас все трясется. Юрка-то — он телок, его бы в добрые руки.

— А ты не пробовала его прибрать? — улыбнувшись, лукаво вдруг спросила Зимина.

Алевтина тупо посмотрела на нее — не ответила.

— Где Женечка, не пойму? — сказала она. — Приехала вчерась из Чехова — не хочет там больше жить, дома, говорит, буду. Не знаю, что и думать.

Она пододвинула водку Филатову: «Командуйте, Игорь Сергеевич», нарезала колбасу, хлеб.

— Давай, Алевтина Николаевна, за тебя, — подняла Зимина рюмку, — хорошая ты женщина.

— Нет уж, за них, погорельцев, — дай бог силы подняться им, справиться. А что за меня? Ничего хорошего у меня нет, Ольга Дмитриевна. Пять лет живу без мужа, Женька вот теперь прибежала из Чехова сама не своя. «Сволочи, говорит, там все», — и больше не едет. Это Тамара Синяя, Леднева, сговорила ее туда официанткой в дом отдыха. Думаю — нарвалась на какого-нибудь леща, на нелюдь какую. Вот теперь надо думать, куда ее девать. Говорила — иди учиться, ты способная, а она — нет, ей, вишь, деньги дались, зарабатывать надо.

— Ну и пусть здесь живет, — сказал Игорь Сергеевич. — Пристроим куда-нибудь. А вот скажи нам, это ты не велела Ледневу огороды инвалидам вашим пахать? В горком написали.