Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

— Мамк, а у нас разве не будет ничего? — спросила Женя после того, как Филатов ушел. — Папкиных пиджаков сколько.

— Рубах одних шесть штук, лежат в горенке в сундуке, — нерешительно сказала Алевтина, глядя в окно.

Женя вышла, а Ольга Дмитриевна усмехнулась:

— Не хочешь отдавать — не давай, — она пошла в открытую. — Федоровы, что ли?

— Не жалко нисколечко, нехорошо просто. У нас ведь любовь с ним была. С Юрой-то.

Она прямо посмотрела в серьезное и внимательное лицо Ольги Дмитриевны.

— Господи, что у нас было-то. И срамно, поди, если со стороны. Я ведь думала — так, побалуюсь, от тоски. С Федором жила — как стеклышко. Никто никогда за пупырышки не подержался. Кого хватали, а меня никто не хватал, знали, тут строго. А после Федора — года не прошло — мы с Юрой и встренулись на опушечке. Думала — так. А вышло нехорошо. Жизни без Юрочки не видела, а он так за мной и ходил. Когда отца машиной убило, он у меня в пологу лежал. Милиционер приехал, сказал, Татьяна с дочкой за Степаном ездили. А мы чем занимались-то в тот час… Юра поди простить не может… Он, значит, дома сидел, — снова начала она, — отца ждали, в тот день нашу ферму сымали на телевиденье и нас с Татьяной вместе сняли. Я и пришла к ним вечером. Будто зачем-то. А сама за ним пришла. Я — вон из избы, а он за мной. Да, а тут вскорости и милиционер приехал. А Юрки нет… Я тебе как на духу. А почему? Я и сейчас не могу с собой справиться, когда вижу его… А по ночам-то… Вот и представляю, вот и представляю. Все жду, жду…

— Будто мужиков больше нету.

— Нету, Ольга Дмитриевна. Для меня нету. Все равно, погоди, дождусь.

Женя внесла целый ворох вещей:

— Мам, поглядишь, что ли? Я пойду отдам. А то там нанесут — скажут, не надо боле.

— А не надо — так и не надо.

— Не, мам, я пойду, — и Женька спешно перетрясла перед материными глазами рубахи отца и вынесла из избы.

— Гляди, побежала, — сказала Алевтина.

— Аля, — Зимина не знала, как спросить. — А она, Женя, я говорю, знала?

— Знала. И гляди — побежала.

Они ничего не сказали друг другу, но обе подумали, что для Женьки было неважно, что рубашки отца перейдут человеку, который занял его место в сердце матери.

— А может, так и надо, — сказала Зимина, — ведь голыми остались. Там братишка уже старшего догнал, здоровенный такой — я посмотрела сегодня: наравне со взрослыми управлялся.

— Он самый дельный у них, на тот год в армию загремит.

Татьяна ходила по пустому дому, пристраивала ведра, веревки, ухваты, кастрюли. Вытащить при пожаре никакую посуду не успели, теперь было, кто чего дал. Натащили кроватей, даже лишних. Холстовские женщины, когда грузились Ледневы, все бегали — домой и к машине, к машине и домой — собирали, ахали, плакали, только теперь плакали.

Люська и Тамарка приехали по телеграмме, заверенной сельсоветом, привезли списанное курортное постельное белье — взяли швейную ручную машинку у соседей, весь день строчили, сшивали, что-то трескуче рвали, ставили заплаточки, и у всех оказались простыни и даже пододеяльники. Одеяльца кое-какие собрали холстовские, в общем, «не зима, девчонки, как-нибудь проживем, а там видно будет», — говорила Татьяна, дымя папироской и глядя в окна вдоль деревни Редькино — нового своего жилья. Деревня была вытоптанная, грязная в самом центре, красно-рыжая от глинистых пород, да и далее, к тому концу дорога широко разъезжена. Но выгода одна имелась несомненная; ферма, на которой работала Татьяна, находилась в Редькине, так что не надо было каждый день два, а то и три раза гонять на совхозном автобусике «Кубань» туда и обратно.

И что странно — после столбняка, ошеломления, гнетущего чувства невозвратности потери, из-за которых не могла первые дни говорить и двигаться (все сидела неподвижно, забывчиво), Татьяна снова ходила, смотрела на знакомую и вовсе не знакомую деревню Редькино — знакомую вообще, виденную из года в год, и не знакомую по деталям, особым приметам, вдруг раскрывавшимся для дальнейшей жизни в ней, смотрела на ее дома, на светлую, в солнце, дорогу мимо магазина к школе, к скотным, к мастерским, и чувствовала даже интерес ко всему этому. И то, что изба теперь звалась «квартирой» (потому что «дом на две квартиры»), тоже было симпатично ей — квартира состояла из двух пустых небольших комнат, кухни и кладовки.

Девчонки стрекотали машинкой, пестрели белые и цветные лоскуты, вбирая в себя часть ее тоски.

Юрий дивился матери, тому, что не шла в Холсты, к старому месту — может, боялась расстроиться? Его же тянуло в свою деревню, на свой край.

Прийти просто так, просто так походить вкруг черного жуткого развала обгорелых бревен, Юрка не мог. Даже если улица и пуста, он знал, его все равно увидят, обсудят; за темными стеклами окон, по которым плыли облака или шевелились ветки, таились люди; присогнувшись, они ловили каждое движение на улице: «Вон ктой-то пошел». — «Да кто, Юрочка Синий на свое пепелище. Проморгали дом-то, х-хозяева, туды их растуды, теперь ходют…» Может, и не скажут, а подумают — Пудов тот же.

В воскресенье Юрка встал до свету, оделся почище и шестичасовым автобусом приехал в Холсты.

Слез с автобуса и вошел в свою деревню, перламутровую от росы и солнца. И вдруг увидел, что деревня в середине словно надломилась, и там, в надломе, когда-то и выкопали люди пруд. Странно, он никогда прежде не замечал надлома, а думал, выкопали пруд посередине, даже маленько к этому концу. И кто копал? Дед его не копал, конечно. Да деда со стороны отца у него и не было, то есть никто не знал его. Баба Аграфена так и не призналась, кто был батькой Юркиного отца. Отцу один раз даже дали справку в сельсовете: «Агрофенович»: Потом уж добрые люди записали ему отчество по деду — Иванович. То есть по прадеду Юрки. Но и прадед не мог копать пруда. Прабабка Наталья позже приняла его на шестерых детей в дом. Но был же какой-то пра-пра, который поставил впервые дом на высоком берегу Рузы? Он, может, и копал? Да зачем бы копал — от их дома пруд все-таки далеко, на их конце предпочитали в собственных садах иметь прудки, как был у них за терраской. А впрочем, кто их знает, как благоустраивали деды-прадеды общую жизнь.

Раньше Юрию подобные мысли не приходили в голову. Он заметил, что пожар как бы отделил прежнюю его жизнь, подвел черту под ней и толкнул в новую, пугающе ответственную. Даже смерть отца заставила отшатнуться от Алевтины, но и только. Оставив Алевтину, он как бы выпрашивал у отца прощения. За что — ощущал туманно. За неправедную любовь, осуждаемую всеми, — верно, но то не главное. Ушел из мира добрый, всем необходимый, всеми уважаемый человек — это было видно по похоронам, по поминкам, по тому, как исчез с отцом какой-то очень здоровый нерв или азарт из деревни: не стало уже общего стремления что-то достраивать, доделывать в своих домах, нужные ремонты затягивались или производились кое-как. Отец погиб, а Юрка, не способный снискать подобного всеобщего уважения, — жил, здравствовал и ничего определенного не хотел от жизни.