Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

— Кто, я? — Алевтина уставилась на Ольгу Дмитриевну. — Да я Леднева дозваться петуха зарезать не могу. Вот люди! Это люди? Да кто же это теперь? А, я знаю. Это теперь Пудов, Ольга Дмитриевна, он, больше некому. Он один у нас писатель.

— Да он и не скрывается. Значит, Леднев сам такое отмочил?

— Да вы его еще не знаете, — вскричала Алевтина. — Он чего про жизнь-то знает? Ничего! Мечтатель, говорю.

— А вот сумел же. Это уж реалист. Много ли их осталось, участников войны?

— А эти участники, если хотите знать, Верке, снохе своей, жене Сереги, — помните, помер от рака, — по тридцать копеек за литр молоко отпускали для своего же внука, да. Это я Юрке говорила, верно. Я Вере сейчас молоко так даю, кума она мне.

— До чего все сложно, Аля, не поймешь, отчего человек поступает так — и хороший человек. А Боканову?

Алевтина дернула носом:

— А кто его знает, он ведь чумной маленько, Юрка-то, как ребенок иногда, — сказала задумчиво и почти нежно. — Ну, куда вот теперь денутся? Татьяна-то работящая, я любила прежде работать с ней. А к дому у нее руки не лежат, нет…

В избу вошла Женя, невысокая, светлая, и напоминающая Алевтину, и непохожая на нее. Может быть, потому, что светлая и тонкая. Она рассказала, что вся деревня сносит к Зое, где остались Татьяна Леднева с Валеркой, разные вещи.

— Все несут, все несут, — говорила она так же меленько, как мать. — И простыни, и рубашки, и пальто — тряпки всякие и посуду — ну, кто чего.

— Завтра дадим машину — отправим их в Редькино, поселим пока в доме для молодых специалистов, пусть занимают половину.

— А Юрку? — спросила Алевтина.

— Здорово живешь, милая, что же ты думаешь, мать туда, а его здесь оставят? Уж Аля скажет, — проговорила Женька, и Ольге Дмитриевне показалось, мелькнули в тех словах насмешечка и даже покровительственный тон.

— Не знаю, придется Юрия от работы освободить пока, — сказала она, чтобы что-нибудь сказать. — А я хотела заставить его извиниться перед Пудовым и Бокановым.

— А его дядя Степан Боканов обедать позвал, честное слово, сама видела! — сказала Женька.

— Вот. А ты говоришь — люди! Всякие они, люди, — улыбнулась Ольга Дмитриевна, чувствуя внутреннюю лихорадку. — Так что, девочка, пойдешь с матерью на Сапуновскую ферму?

— Н-не знаю, — вздохнула Женька. — Мне бы на Центральной усадьбе чего-нибудь.

— Ну, знаешь, сейчас лето — иди учетчиком на поля, дел много, а там посмотрим.

— А потом я, может, подучусь, и в контору бы?

— Ну и решили. Вообще-то у нас с такими работами трудно, приезжают специалисты, механизаторы, а жен их куда девать? Все какие-то не приспособленные в сельском хозяйстве. Полная кутерьма идет с этими специалистами. Женятся на городских… Вон у Игоря Сергеевича жена бригадиром на Сапуновской ферме, агроном по специальности.

— Я знаю, мама говорила, — и Женя улыбнулась Филатову, а Ольга Дмитриевна подумала, какая она все-таки хорошенькая.

В сенях застучали сапоги, и в дверь ввалился Анатолий Свиридов — Свиридовы жили рядом.

Анатолий, немолодой, на пенсии — длинный, худой, жилистый мужик, с длинными руками и крупными кистями рук. Он переступил порог, держа перед собой на отлете что-то в миске, обернутое неловко в газету.

— Вот, Ольга Дмитриевна, вы извините, конечно, меня, но я вот мед вчера вынимал первый — вот, прошу.

И он приоткрыл газету — в миске янтарно светились, подтекали густыми каплями соты, вырезанные из рамки.

— Давай садись, Анатолий, — Алевтина придвинула ему табурет.

Все потянули в себя душистый запах.

— Ну-у, что ты, как я могу такой… — растерялась Ольга Дмитриевна. — Уж жидкого налил бы.

— Нет, я прошу, от души. Хорошему человеку — от души, — и он уселся. — Чтобы здоровье было!

— Анатолий, слышь, Пудов-то опять накатал — теперь на Ольгу Дмитриевну и на меня, будто я не велела им огороды пахать.

— А, этот может! Это он всегда! — Свиридов, видно, тоже выпил после пожара. Выкинул над столом большую руку, пошевелил длинными пальцами: — Вот я, большое дело на войне делал, да? Сто человек было в подчинении, а у меня образование — четыре класса. — Секретарь горкома меня знал. Колька стал вступать в партию. На бюро секретарь горкома смотрит: «Николай Анатольевич Свиридов». — «А ты не сын Анатолия Васильевича Свиридова?» — «Сын». — «Ну, тогда у меня вопросов нет». И ни у кого больше вопросов не было. Во как! Он, Пудов-то, пошел на пенсию по ранению в пятьдесят пять лет. И ни разу топором не тюкнул для государства. А я и сейчас не отказываю. На комбайн сажусь, картошку просят копать — пожалуйста. Зимой просят отапливать скотные — не откажу. Потому что совесть не позволяет. Когда мы так жили? Все уже забыли, как жили. Мать моя и отец ни разу на пружинном матрасе не спали. Холстинный наматрасник, набитый сеном, и доски — и все. Об нас, ребятенках, и говорить нечего. Чего бросят нам, на том и спим все подряд на полу. А эти сейчас не вывесят флага в праздники, — кивнул неопределенно в окно. — А я не могу. Я для Советской власти — всегда!

Он говорил как бы еще и руками. Руки его все время были вытянуты вперед — то одна, то другая попеременно. Пальцы шевелились, помогая выразить мысль. А мысли его, по поводу себя, были вроде как не ко времени, и все молча смотрели на него.

Вбежала Нина, жена, и тотчас все поняла.

— Ты не махай руками-то!

— Так места много же.

— Вы уж извините его, выпил.

— Да, да, я выпил. Но как не выпить? Такое дело, ежкин бог.

— Не выпил бы — не пришел.

— Не пришел, я знаю.

— Хорошо, что пришел, — вот дочке угощенье твое свезу.

— Ну-у, для хорошего человека!

— Извиняйся!

— Ну извините, извините, — послушно сказал Анатолий. — Пойдем теперь, жена, соберем чего Синим, у нас много кой-чего есть.

Они ушли, а Филатов стал ощупывать карманы:

— Я, пожалуй, схожу туда, к Ледневым, — вот у меня двадцать пять рублей.

— И мои возьми, — потянулась за сумкой Зимина. И зябко поежилась: — А я на месте погорельцев попросила бы курточку у тебя, ежкин бог!

Филатов тотчас же скинул блестящую обнову.

— Нате, надевайте!

— И то, — Зимина натянула куртку, качнула головой: — Ох и горячий ты, — и поймала его ласковый, смущенный взгляд. «Что это, — подумалось ей, — что это он посмотрел на меня как». Она встала, повернулась. — А хорошо ведь, правда?

— Комиссар! — сказала восхищенно Алевтина.

— Не купить ли мне у тебя эту вещь? — пошутила Зимина, чувствуя, что она и впрямь хороша в ней, ловка.

— А я подарю ее вам. Я себе еще достану.

— Ты что? — сказала она, отвернувшись. — Тебе подарят!

— Ой, не отказывайтесь, Ольга Дмитриевна, раз человек отдает — вам так хорошо в ней! А он еще достанет. Берите!

— А что ты думаешь, и куплю! — нахмурилась она. «Неужели и Алевтина заметила, чего это она бросилась уговаривать меня — так и старается». — Пожалуйста, и мои двадцать, — протянула она деньги, не глядя на Филатова, глуша в себе странные, непрошеные чувства.