Марина Назаренко - Где ты, бабье лето?

Ему вдруг до озноба стало жаль прудка за терраской (выкопал отец после войны) — в ясные дни отражались в темной стоячей воде красные яблоки. Юрка даже норовил подольше сохранить их на том дереве. Красные яблоки на ветках, а сквозь них, искрами, солнце!

Едва этот образ мелькнул в нем, он увидел яблоню — она росла прежде за домом, а теперь на виду у деревни горестно вскинула обгорелые ветви над грудами смолисто-черных растрескавшихся дерев. Солнце заливало лужайку в конце деревни и рвалось в пространство, где стоял ранее дом, и освещало каждую травину, каждый сиреневый куст, которые в этот час, загороженные домом, не освещались. И это тоже было ново…

Сильно пахло горелым, «бедой», как сказал Виктор Боканов сыну Феденьке, дымная горечь забивала нос, горло. Обуглившийся остов шкафа накренился, притиснутый бревнами, — из какого же дерева был он, их шкаф платяной, материн, что не сгорел дотла. Как сгорел диван, купленный для них бабушкой. Чугунная станина швейной зингеровской машины с опущенной вниз головкой торчала сбоку, в том углу, где находилась в доме, — машинку эту и стал извлекать Юрка, но ее сильно зажало обгорелыми бревнами. Он надсаживался, пытаясь вытянуть, отвалил бревна, измазался, но станину вытащил, перебросил на край.

И сел, глядя на лес позади усадьбы. Река под лесом круто, прямым углом сворачивала вправо и текла параллельно Холстам, а потом снова резко отвертывала напрямую к Редькину: ходу дальше не давала ей круча под старым погостом. Когда-то рыжая, даже красная, круча теперь поросла черным деревом и малиной. От кручи сюда, к деревне, тянулся массивный угор, нависавший над заливным лугом, и росли по нему красавицы-сосны; их лилово-янтарные стволы и могучие крылья крон были видны отсюда.

Везде — и тут, под берегом («под горой»), на котором стоял их дом, и в углу, на Быстром, где река сворачивала вправо, остановленная крутизной и пригожим лесом, и там, «под родителями», то есть под старым погостом, Юрка купался «с головкой» (нырял!), рыбачил, ловил раков. По этой реке гонял он отцову лодку — до постройки моста в большую воду перевозил в ней батя людей. Под берегом стоял его с Валеркой шалаш, о котором долго никто не ведал, в который прибегала к нему Алевтина. Это уж потом, когда потеряли всякий стыд, он ходил к Альке домой, а то и оставался на ночь у нее — спала Алевтина на мосту, как называли у них сени, на старинной деревянной кровати с рядновым клетчатым пологом. Всего и было их счастья — одно лето и часть зимы. Считалось, что Женька, спавшая в доме, не догадывалась про них. Считалось.

А вот там над заливным лугом был кирпичный завод, где работала его мать, когда отец взял ее замуж. Давно нет кирпичного завода, но место это звалось — «где кирпичный стоял», и в иные годы там высыпали шампиньоны.

Он смотрел на поле за их огородом. Оно разливалось направо до шоссе, прямо — до погоста, левее — до Быстрого. По этому полю, по любой пахоте, по любым посевам торили Ледневы да Бокановы тропку к реке — вон в пшенице, уже сильно поднявшейся, пошедшей в колос, ими вытоптанная тропинка. И теперь все это будет уже не их, не его. Юрка почувствовал, как свело ему скулы, лицо, нос, и он вдруг заплакал, чего не было с самой смерти отца.

Он плакал, трясся, не мог прямо-таки удержаться. И тут услыхал, как кто-то бежит, перескакивает через бревна, и вот уже чья-то рука цепко взяла его за плечо. Подумал — тетя Ириша увидала в окно, пришла, и отвернулся, закрыл ладонью лицо, вытирая слезы.

— Юра, Юра, будет, — сказал жалостливый голос, и Юрка опустил еще ниже голову: нет, не тетя Ириша, однако кто-то знакомый. Он зажался, но плечи дрожали.

Две тонкие руки обхватили его сзади за плечи, опахнув сырым запахом речки:

— Юрочка, будет, погоди, все наладится, смотри, какой ты.

Он поднял голову, покосился. Женька! Алевтинина Женька в белом свитерке, с закатанными рукавами. Она опустилась на корточки перед ним, сложив на коленях белые, незагорелые руки, от которых так и напахивало рекой.

— А я белье полоскала, мама настирала вчера видимо-невидимо. «Иди, говорит, доченька, прополоскай, пока утро, а то потом старухи будут говорить: Алевтине бог счастья не дает — по воскресеньям работает, все дела делает». Я говорю: «Разве полосканье работа?» — «А как же, говорит, их послушать — девица в праздник косы не расплетает», ну и прополоскала, поднялась в гору, поглядела сюда — вот не могу не поглядеть, — а ты здесь топчешься.

Женька говорила меленько, скоро, и было в том что-то похожее на Алевтину, когда бралась наставлять его. Или когда баловалась, старалась понравиться. Ему тотчас представилось, как Алевтина увидала его в окно, разбудила Женьку и направила на реку, чтобы что-нибудь про него проведать. И он с благодарным виноватым чувством глядел на девчонку, на распущенные по плечам русые волосы, на белые худые руки — такую Алевтинину и так на нее непохожую.

— Господи, измазанный-то какой — ты чего делал-то? — воскликнула Женька и, выхватив откуда-то из-за пояса платочек, стала вытирать ему лицо, а слезы опять стали навертываться ему на глаза, он мотнул головой, а она рванулась, прижала к себе его голову и все вытирала и вытирала.

— Вот, — сказала, отскочив вдруг.

Он открыл глаза: она стояла перед ним испуганная, зажавши платок в кулачке, и вдруг засмеялась:

— Ничего, теперь чистый, а то как из трубы вылез. У нас кот был белый, шастнул за галчатами в трубу да провалился — вот тоже было… — Она закусила губу, замолкла.

Он смотрел на нее, невысокую, миловидную, с небольшой, кругло обтянутой свитерком грудью, тепло которой еще чувствовал щекой, всем лицом. И вовсе не жалостливое, а другое, греховное, вытекало из ее голубых смеющихся глаз, из ее губ и входило в него, заставляя замереть, но все смотреть и смотреть, а она уже знала, почему он смотрел, и сказала, придохнув как-то и подхватив от шеи волосы ладонями:

— Ты на танцы в Центральную ездишь?

— Ездил когда-то, вон с Зоиным Вовкой на мотоцикле.

— Меня бы взяли когда, — сказала она, пропуская, что он «ездил», а теперь, значит, не ездит.

— А чего же, возьмем.

Она усмехнулась, постояла и, повернувшись, побежала за корзинкой с бельем, оставленной на горе.

Иногда ей казалось, что не все продумано в организации хозяйств. А может, в самой системе хозяйствования. По-прежнему висели над деревней райкомы и райисполкомы, диктовали, подгоняли, понукали, опекали мелочно и принципиально. Их ли это дело? — злилась Зимина, честя про себя «чиновников» и «функционеров». Они ставили ей условия, приводили государственные резоны, будто она не жила ими ежечасно, ее мучали подозрениями, ревизиями, и она «рвала храп», бросалась из стороны в сторону, добивалась доверия, боялась нарушить сотни инструкций, приспосабливалась, ловчила, дипломатничала.