Марина Назаренко - Тополь цветет: Повести и рассказы

— Сиди, заступник. Он тогда выпимши был. Я что, не знаю его — весь батюшка родимый!

— Уж ты зна-аешь, — надулся и покраснел Юрка, схлебывая чай из кружки.

— Мать, ты сбесилась совсем, — сказал удивленно Степан. — Какая Алька хахальница нашему Юрке? Бабе сорок с гаком. У Марфы язык без костей. Я вот погоди, обошью ей дом! «Обшей, Степушка, родимый, окромя тебя некому». Обошью, обошью! У Альки-то уже дочка невеста.

— Вчера купались, — влезла снова Люська, — девчонки бокановские хвастали, как у них на оптическом заводе хорошо — Женьку подбивали — она уедет.

— Вот и Юрке уехать надо, — сказала вдруг Татьяна.

Все промолчали. Юрка взял местную газетку, развернул.

Татьяна тут же выдернула ее.

— Я сама замечала: что это она на реку за водой наладилась? Из того-то конца! У них вода в колодце лучше, чем в речке. Встанет на горе, отдыхает, а сама так и глядит в нашу сторону.

— Может, меня высматривает, — посмеялся Степан. — У нее, видала, крыльцо набок съехало? Вчера опять подходила.

— Ты только попробуй, наймись к ней.

— А что ты сделаешь? Вот подрядимся с Юркой и сделаем ей крыльцо — всей деревне вид портит. Там одному не управиться. А куда ей податься без мужика?

— Вы подрядитесь, подрядитесь ей в мужики! — покраснела до малиновости Татьяна и, бросив ложку на стол, ушла в чулан к печи. Слышно было, как чиркала о коробок спичка — значит, закуривала. Раньше, на кирпичном, она курила, а теперь только когда расстроится или выпьет. Много было греха с этим куреньем — в Холстах ни одна женщина не курила.

— Ну и подрядимся! — дразнил Степан.

— А я говорю, нечего Юрке тут делать, пускай едет куда-нибудь — вон Бокановы все поустраивались. Думала, придет из армии, хоть один развяжет руки, так нет, остался! — говорила Татьяна из чулана, уже плача и ожесточаясь.

— А вот этого никогда не будет! Запомни — никогда! Ему что, места тут мало? Или работы нету? Мы живем — и он будет. И не тявкать!

Степан сказал грубо, как отрезал. Ребята притихли. Слышно было, швыркнула носом Татьяна.

Он набрал кусков с тарелки и пошел кормить собаку.

Это был старый спор. Татьяне действительно трудно управляться с большой семьей. Весь день уходил на скотный. Двадцать семь коров — подои-ка три раза. У каждой доярки по двадцать пять — двадцать семь. Трижды оботри вымя корове, справься с каждой, а после дойки перемой ведра, коллектор, что присасывают на вымя. Хорошо еще — горячая вода подведена. По плану в летние месяцы шестнадцать литров полагается с коровы, а есть которые по два дают, нетели — а спрос с доярок. Нервничает Татьяна, конечно. Где тут думать о доме?

А Степану надо, чтобы дом, хозяйство — все как следует было. И поросеночек, и теленок — телочку там или бычка взять. Нынче пустили телку, он настоял. Сколько можно пользоваться молоком от теткиной коровы — там своих внучат хватает. А денег с племянника не берет — все-таки сын старшей сестры. Степан тоже, чем мог, старался услужить тетке Клавдии.

И кур держали десятков до трех, и каждый год привозил из города инкубаторских цыплятешек, — ничего, выхаживали с ребятишками и осенью с мясом были.

Уехал бы Юрка — конечно, полегче бы стало. Но Степан убежден: Татьяну оттого разбирало, что у всех холстовских дети уезжали, пристраивались на стороне. И для Юрки ей желалось какой-то другой, более достойной жизни. Степан замечал, как глядела она на него иной раз и глаз отвести не могла. Как хмурилась и с лица линяла, когда посмеивались над сыном. Особенно, когда похвалялся Юрка городом Грозным, где довелось ему в армии служить. Степан во время войны не такие города видал, а зять ленинградский, муж другой материной сестры, строитель, звал после войны в Ленинград, комнату сулил, но Степан, дорвавшись до деревни, сразу взялся перестраивать дом деда Ивана — прилаживался, не умел даже углы вязать, и дом долго не был обстроен, как надо, однако постепенно поднатаскался мужик, а там и к людям подряжаться начал. У Юрки руки к дереву не лежали, его и зимой только силой заставишь топором поиграть — не в ледневскую породу пошел. Не прикипел и к охоте. Больше проку от мальчишек, от Валерки и его однолетка Славки, теткиного внука. А Юрка, кроме машин, ничего не знает — то боронит, то пашет, то зеленую массу заготавливает или в мастерских трактора ремонтирует. И разговоры про отъезд велись постоянно, строились планы, делались предположения — кто-нибудь уезжал, приезжал на отпуск, на выходные и разводил турусы на колесах — как замечательно на заводе, на стройке: твердая оплата, выходные, чистая жизнь, культура…

Степан и сам несколько раз порывался уехать в какие-нибудь вольготные места, узнавал, как где живет народь — говорили, в Сибири живут богато и охоты замечательные. Но чтобы бросить крестьянствовать — и помыслить не мог.

И Юрку не хотел отпускать. А уедет — пиши пропало влияние родителя. И здесь не очень-то на него повлияешь, но все же на глазах, нет-нет да и западет что-нибудь. Пусть бы уж в Центральную усадьбу подавался — там домов трехэтажных понастроили и опять студенты из стройотрядов прибывают. Жизнь, кто понимает, не хуже, чем в городе. И вода из кранов у них бежит, а не из речки или из колодца таскают, и печки не топят — паровое отопление подведено. Но Степан не спешит подталкивать Юрку. Вон двоюродный брат, сын тетки Клавдии, живет с женой в таком доме. Ни скотины не держат, ни кур. А к матери шастают через день, будто бы управляться с коровой. Степан понимает, что ребят тянет к хозяйству, к своему двору, к скотине, к огороду, саду. Славка ихний живет у бабки, и младший Женечка тоже больше тут отирается. А если честно — ради них и корову тетка держит. Нет, — думал Степан, — здесь какие-то ножницы…

Едва он показался на крыльце, здоровый, длинношерстый пес Астон загремел цепью. Собака досталась случайно: инспектор по газу, живущий в Волоколамске, встретил Степана прошлым летом в охотмагазине, поделился неприятностью: его собака, терьер-двухлеток, невзлюбила тещу, приехавшую гостить, бросалась на нее и дважды покусала. Жена требовала убрать собаку, а куда денешь порченого дурака — не отдавать же в любые руки.

— Я бы взял, Пурга ослепла, и шерсть на ней облезла — все равно конец, но ведь твоя-то комнатная? Да и щенка заказал — сибирскую лайку хочу, — сказал Степан тогда.

— Понимаешь, она видит плохо, а он все под ноги лезет.

— Нет, тут что-нибудь не так, — усомнился Степан. — Собаки — они чуют.

И он отправился к инспектору взглянуть на собаку и тещу, а вечером дома, прямо в избе, они с Валеркой и Люськой уже выстригали колтуны на спине, под брюхом и на шее лохматого грязно-белого псины, тревожно косящего на них черным глазом сквозь длинную, завесившую лоб шерсть. Морду выстригать не стали — таким косматым не положено — глаза испортит, зато остальное все так отделали, что в нем, остриженном под овцу, побелевшем и поджаром хозяин никак не признал бы своего Астона. «Ничего, обрастет. Видишь, сразу легче. Подшерсток, конечно, не надо бы трогать, погоди — щипать наладимся», — говорил Степан, пытаясь надеть ошейник на скачущую и слишком уж громоздкую для избы собаку. Собственно, размеры ее смущали Степана, но в глазах у пса были такое внимание и беззащитность, словно просился в дети.