Марина Назаренко - Тополь цветет: Повести и рассказы

Что было отвечать этой потерянной девчонке? Про себя знала все Елизавета Михайловна — и ладно. Скажите, учуяла близкую душу! Исходит раздражением… Но разве можно ее сравнивать с Леной? С преданной, дельной натурой, пусть и со своими номерами. Если хотите, они ссорились, да, во многом не понимали друг друга, и Ленка убегала из дома, и Митька ходил искать ее — жизнь есть жизнь. Но та же Лена зубами вцепится, если кто обидит Елизавету Михайловну. А Митьке голоса не дает поднять на мать. Конечно, есть у нее заскоки, помешана на закалке ребенка, что неминуемо ведет к простуде, и еще, но мелочи, мелочи… А эта…

Женщины сразу будто очень устали. А может быть, заскучали по дому, по детям, мужьям — хотелось, видно, сосредоточиться на своем.

Даже Ксенофонтовна только и рассказала, как приехала из деревни к сыну погостить, а он вот заставил лечь на исследование. «Уж такой дошлый, такой дошлый!» — похвалялась она.

Ночью Елизавета Михайловна проснулась оттого, что в палате кто-то плакал. Глядя в темноту, она прислушалась. Кто-то боролся со слезами, давился и внезапно неудержимо всхлипывал.

Она хотела тронуть Ксенофонтовну, но та застонала, повернулась на спину — снилось что-то. Теперь отчетливо слышалось, что звуки вырывались из-за кровати Ксенофонтовны. Елизавета Михайловна приподнялась, но кроме белевшей подушки ничего не увидела. Что это — подушкой накрылась? Нет, не во сне… Испугалась, что рожать не сможет? Или вообще о жизни своей?

Она смотрела на Ксенофонтовну, не зная, что предпринять, окликнуть Юльку или нет. Но Ксенофонтовна открыла глаза и, глядя на Елизавету Михайловну, слегка шевельнула сухоньким скрюченным пальцем. Так они минутку полежали, слушая, потом Ксенофонтовна заворочалась:

— Ты чего, Юлия, чего расходилась?

На секунду стихло, но кровать снова задергалась, а тело под одеялом на ней забилось.

— Чего это с ней? — кажется, Ира села на постели.

— Подожди, ничего, — сказал Надин голос, — водички бы. — Ира не отозвалась.

— Сестру, может, позвать? — спросила Елизавета Михайловна.

Никто уже не спал. Не разговаривали, но и не спали. Елизавета Михайловна растерянно оглядывала палату: никто не хотел подойти к Юльке, спросить, успокоить, словно ждали, чтобы выплакалась или настрадалась. Словно рады были, что, наконец, проняло.

Елизавета Михайловна встала и боком, без халата, обошла Ксенофонтовну.

— Юля? Что с тобой, Юля? Что-нибудь случилось? — чувствуя, что спрашивать глупо, все же спросила строго.

Юлька затаилась, но рыдания прорвались. Обеими руками она притискивала к голове подушку, прижимала к матрацу голову.

Елизавета Михайловна приблизилась, стащила с нее подушку. На светлой простыне билась черная, растрепанная, мальчишеская Юлькина голова, ходуном ходили острые лопатки и плечи.

Колючая жалость пронзила Елизавету Михайловну. Она ухватила эти плечи, сжала их и опустилась на край кровати, и Юлькино тело толкнулось об нее.

— Уйдите, уйдите, уйдите! Не трогайте меня, не трогайте! — не выкрикивала, а вырыдывала, хрипя и вся содрогаясь, Юлька.

— Пусть поплачет, оставьте ее, — сказали из темноты, и все в Елизавете Михайловне возмутилось, отвернулось от тех, кто советовал. Она с силой рванула Юльку к себе, и вдруг Юлькины плечи воткнулись ей в грудь, коленки — в живот.

— Ну, девочка, девочка, успокойся, девочка, — твердила Елизавета Михайловна, сжимая полными сильными руками худенькое, горячее, неловкое и покорное тело. Больше она ничего не могла сказать.

Юлька лежала у нее на руках, шея и грудь вымокли от Юлькиных слез, а Юлька все плакала, корчась и торкаясь носом в нее. Они были сейчас одни в этой большой палате.

Палата молчала. Безмолвием этим — понимала Елизавета Михайловна — разрядилась затаенная враждебность, прикрытая прежде любопытством, фальшивым сочувствием, шутками, подначками. Но еще больше, казалось Елизавете Михайловне, молчание обнажило беспомощность людей. Они не знали, что с этим делать, и пока отворачивались. Сможет ли что-нибудь сделать для Юльки Елизавета Михайловна — она тоже не знала. Только чувствовала себя глубоко потрясенной, почти так же, как тогда, увидавши на кровати в железнодорожной будке девочку, закутанную в ее платок.

Кто-то подал воды из темноты, кажется, студентка-малявочка. Зубы Юлькины стукнули о стакан.

— А Наталью нашу сватали богатые, Щегольцовы, — зашелестел, заструился рядом слабый голос. — Жених ей не нравился, гуляли два дня, а она побоялась сказать. И в этот же месяц приходит Марк: одна шинелишка да шпоры на нем — кавалерист! Он и сватал сам: «Тятька, дайте правую, ничего у меня нет, но если ваша невеста согласная, то дело пойдет на дело». Она, видно, с ним понюхалась, он сказал ей, что у Щегольцовых она будет всегда в унижении, как из бедного положения, и девка не побоялась: «Пойду, говорит, за Марка». И до сих пор живут. Деловой мужик, но хвастливый…

Юлька и Елизавета Михайловна — обе замерли. Елизавета Михайловна все сжимала Юльку, боясь отпустить, и Юлька затихла, время от времени вся вздрагивая от подавленных рыданий, как когда-то ее Митя в детстве…

1972

И то, что девочку звали Наташей, и то, что у нее черные, с умной лукавинкой глаза, и поспешность, из-за которой в четыре года она лихо путала слоги в словах, и нетерпеливая подвижность худенького тельца — все казалось Полине естественным, приятным, и она не представляла, как было б иначе — так любая мать, глядя на своего ребенка, не может вообразить его другим. А кроме того — Полина всегда хотела девочку.

Не удержавшись, она приникла лицом к темной головке, коснулась щеки, пахнувшей чем-то забыто-нетронутым и чистым, и вся съежилась от хлынувшей в сердце нежности.

Наташа, сидя у нее на коленях, откинулась, любопытно уставясь куда-то ниже подбородка Полины:

— А это что у тебя?

Полина невольно повела шеей, подрезанной сбоку узловатым шрамом, сросшимся в грубую складку.

— А это… болело у меня. Доктор зашил.

Девочка нахмурила пряменькие, стрелками, бровки:

— Больно было?

— Потом. А тогда нет. Я тебе как-нибудь все-все расскажу. — И опять притянула девочку.

Но та оттолкнулась:

— А теперь не больно?

Полина покачала головой, а Наташа минуту смотрела ей в лицо.

— Ну, ладно, — словно вздохнула она (у нее получилось «лядно») и соскользнула с колен. — Мы придем сейчас к тебе аналюзы проверять! — И притащила мишку из угла игральной комнаты, где директор детского дома разрешила Полине эти свиданья, пока Наташа пообвыкнется. — Дыши, Мишка, дыши! Еще… Идите, аналюз хороший.

Открытая и веселая девочка, оделяя кукол Полиниными конфетами, хмурилась, подражая кому-то.