Марина Назаренко - Тополь цветет: Повести и рассказы

И в порыве сочувствия или потому, что Полина продолжала молчать, директор нашла нужным пояснить:

— Они хотели мальчика, но Наташа сбила их с толку. Ну, вы-то можете это представить! — И опять дрожала гордость в басовитом голосе: — Да вы не расстраивайтесь. Вы понимаете, как ей там хорошо будет!

Там ей будет хорошо… Там не придется занимать, чтобы сбить одежонку дочке. Полина понимала. Но удушливый ком забил горло, и губы мелко-мелко дрожали, и дрожала диафрагма — видно, все еще болела Полина!..

И снова нянчила чужие детали. Цилиндры, диски, валы… Диски, валы, цилиндры… Усики точно входили в канавку. Скоба, штанген, угломер. Полина, не глядя, доставала нужный меритель.

Двенадцать деталей, обработанных Кныревым, еле уместились на контролерском столе — двенадцать массивных валов. Гонит Лешка изделия в счет будущего года. Сколько операций в детали, столько раз припечатает Полина клеймо. Эх, и профессия! Погоди, совсем отомрет.

— Гляди, надорвешься! — произносит Кнырев, и смех булькает в глотке.

Их головы на одном уровне, и подними Полина глаза, они упрутся в светлые глаза Леши. Ресницы и брови у него тоже светлые, и оттого, что ресниц не заметно, глаза оголенные, с наглецой. Когда смотришь, видишь одни глаза.

И Полина старается не смотреть. Под голубым бесстыдным взглядом она теряется, забывает слова, становится неловкой и думает только о безобразном шраме на шее. Упрямо выверяет сечения по чертежу, меняет мерители, хотя Кнырев — известно — из лучших лекальщиков, и валы его — хоть на выставку.

— Погляжу на тебя, какое добро пропадает! — балагурил Кнырев, следя за тщательными ее движеньями. — Ведь прогадал Тимофей, дурак лаковый. В дотошной бабе самый изюм! — с каким-то стыдным намеком подмигнул он и вдруг подался к ней: — Охота мне тебя на дому поглядеть.

— Иди ты в болото! — Полине помогает иногда снисходительный тон — мальчишкой ведь знала, и все-то ей ясно в нем!

— А чего? Чтобы женщину раскусить, ее надо в домашней обстановке увидеть. Когда позовешь?

Не любила Полина, чтобы смеялись над ней. Оттого молчала больше, боясь сказать невпопад, оттого стеснялась на собраниях выступать. Но не было сил оборвать Лешку иль отвернуться.

Не все, не все ясно Полине. То жил на свете мальчишка-оторва Лешка Кнырь, чем-то жалкий ей, а то появился в цехе вышколенный армией токарь-универсал («высокопроизводительный — и сила физическая, и разбирается!»), с уважительным именем Леша — русый чуб под кепку заправлен, под бумажным коричневым свитером плотные мускулы. Женщины липнут к Лешке, да и он ни одной не пропустит, только ни во что их не ставит. Потому и не женится, избаловался парень… Но невольно Полина искала особого смысла в Лешкиных словах и шутках.

«Хорошо, что девочку не взяла, — подумала неожиданно с облегчением. — Самой как следует поправиться надо». И будто случайно скользнула взглядом по Леше.

Он балаганил уже с нормировщицей, довольно поводившей тугими плечами.

«Ишь, поганка! — захлебнулась глухой досадой Полина. — А хотят, чтобы мужчины уважали!» Ополчалась она на женское племя, преимущественно молодое. И твердила себе, что до Леши нет дела, обидно только за женскую честь — роняют ее молодые!

Был конец месяца, и, провозившись с нарядами, Полина вышла из цеха последней.

С утра вихрился снежок, мелкий, колкий. К середине дня все улеглось, просветлело, и тротуары вдоль корпусов, мостовые, аллеи побелели, освежились — глазам трудно смотреть. Но липкий и мокрый снег казался больным. От множества ног на тротуарах зачернели дороги. Расслабленно двигалась Полина по сырой черноте, усталая и разбитая.

Внезапно впереди возникла знакомая курточка Леши, ловко сидевшая на прямых плечах. Полина совсем замедлила шаг. Но когда красная дверь проходной хлопнула за ним, она, стесняясь в себе чего-то неясного, но требовательного и стремительного, заспешила и тоже рванула дверь.

Черная вахтерская шинелка прилажена-затянута на ладненькой фигуре, ухарская ушанка чудом держится над соломенной челкой женщины…

Кажется, Кнырев видел Полину. Загородив проход, ухватился обеими руками за перила, укрепленные на металлических стойках, и, подавшись назад, говорил что-то. Может, те же обжигающие, с тайным смыслом слова, потому что вахтер хохотала, запрокинув голову и открыв наглому голубому взору молодую, без единого изъяна шею.

Скосив на Полину подведенные тушью нарядные глаза, с вызовом она ответила Лешке:

— А это все говорят!

«Да, да, говорят, что она красивей, и значит, правильно Тимофей бросил меня», — обдала варом Полину догадка, потому что вахтер и была Дашуха, новая жена Тимофея.

Он и сам стоял тут же, у других дверей, в кожаном пальто и кожаной кепке (уж он-то любил вырядиться).

— Давай проходи! — ткнула Полина в спину Кнырева.

— А тебе куда торопиться? — осклабился тот. — Ты у нас вольный казак! И краснеть нечего.

Полина нашла в себе силы усмехнуться:

— За тебя болею.

Тимофей, заложив руки в карманы пальто, весь хрустко-блестящий, вплоть до красноватого лица, на котором и сейчас словно бы поигрывал отблеск жидкого металла, с легкой ухмылкой смотрел, как Лешка разводил люли с Дашухой. Но Полина очень хорошо знала, что пряталось и что следовало за этой вполне приличной ухмылочкой, и видела, как Дашуха бросила на Тимофея тревожно-искательный взгляд.

— А мне до лампочки! — веселился Кнырев. — На мой век гулевых хватит! — и потянулся обхватить за плечи Полину.

Дернувшись, она прошла вперед и столкнулась взглядом с покорно-улыбчивыми, особенно светлыми на воспаленном лице глазами Тимофея. Теперь он всегда смотрел этак, словно сознавал неприятность ее положения и отстранял от себя всякую вину в нем.

«Ох, и хорошая же скотинка!» — Полина толкнула дверь, подняв голову.

Тимофей вместе с Лешкой выкатились за ней. А через секунду улицу прошил задорный Дашухин крик:

— Тима! Не заблудись смотри! Мы сегодня в кино, не забудь!

«Старается держаться на уровне, — усмехнулась про себя Полина. — Передо мной, что ли? Неужели ревнует?»

Странное отношение было у нее к Дашухе. То ненавидела до темноты в глазах, жгуче, надсадно, представляя, что ей теперь достается скупое тепло грубых и жадных ласк Тимофея. То вдруг жалела противной, скользкой жалостью, видя, как фасонистая Дашуха являлась вдруг на работу, кое-как заправив под шапку волосы, пожелтевшая, подурневшая, с опухшим от слез лицом, и, сердито проверяя пропуска, отводила глаза от людей.

«На сколько-то тебя хватит? — думала про нее Полина. — Я-то годы терпела».

Перед нею Дашуха еще скрытничала, хотя Полина по каждому движению знала, что довелось той перенести в эту ночь или утро. Но при других кляла Тимофея, и поговаривали, что спуску она ему не дает и давно убежала бы, если б не дочка. Дочке ихней скоро полгода.