Марина Назаренко - Тополь цветет: Повести и рассказы

Голые стволы тополей, обступившие широкий тротуар, блестели в холодном свете припорошенного снегом дня. Снег то и дело сыпался с ветвей на мокрый асфальт, на белые газоны — то возились на деревьях воробьи, пронюхавшие про весну.

«Ребенок — дело большое! — думала Полина. — И значит, силу Дашуха имеет, если блажит на всю улицу, что в кино с Тимофеем идут». Ой, не стремилась она «держаться на уровне», были в довольном Дашухином голосе и власть и хвастовство. «Для меня, для меня кричала! Лишь показать бы, как ладно с Тимофеем живут». На мгновенье Полине сдавило горло, слезы подступили к глазам, и стайка воробьев, слетевшая под ноги, оголтело захлопотав вкруг рассыпанных семечек, обидела ее вдруг чрезмерной своей жизнерадостностью.

Давно отстав от мужчин, поднялась Полина на переходной мост. Скучно-серое, без всякой окраски небо висело над бесчисленными путями, заставленными платформами со знакомой продукцией их завода, над городом, начинавшимся россыпью бесцветных домов, над розовым дымом берез иззябшей рощи. Небо давило, пугало, нагоняло тоску. Сегодня суббота, Дашуха с Тимофеем в кино пойдут. Вдвоем. А может — и завтра. А она все одна. Лешка — тот запросто подхватит кралечку на вечерок. А она одна.

Новый поток рабочих нагнал, захлестнул Полину, увлек за собой. А зачем? Они-то спешили к мужьям и женам с детьми, к дружкам и невестам. Погоди, закружат по улицам парами. А сойдут снега — потянутся в рощу. Ее хорошо видно с моста, и всякий раз, проходя тут, Полина почему-то вспоминает, что никогда еще не была там. И ладно. Она останется дома, будет ходить из угла в угол, выискивать дела, печь по новому рецепту пирог, которым некого угощать (матери — той нельзя сдобного, да она и уедет скоро), корпеть над вышивкой, которую некому оценить, наглаживать кофточки, в которых не перед кем форсить, — и все для того лишь, чтоб создать впечатление: и она живет! Внезапно в Полине словно осело что.

Приплетясь домой, думала о том же. Руки ни к чему не лежали, делать ничего не хотелось. Обе библиотечные книжки — история блажной французской мадам и роман из колхозной жизни — вызывали недоверие и скуку: в них не было и намека на тягучую, крученую Полинину тоску.

В руках Настасьи Иванны, сидевшей на диване, посверкивали спицы (обтрепались рукава у Полинкиной кофточки!). Высвободив из белого, подвязанного под узелок платка правое ухо и наставив его в сторону репродуктора, исходившего воронежским «страданием», она говорила тихим, увядшим голосом:

— Был у нас еще дядя Веденей. Занедужил как-то, и дали ему в больнице надобья вот такую бутыль. Черную, иззеленя. А ему за дровами ехать. Поглядел он. Давай, думает, выпью из горлышка, сразу, небось, полегчает. Поехал… Встречается кум, а Веденей лежит на дровнях — руки-ноги в стороны, надулся весь, раскраснелся. «Ладно ли с тобой?» — кричит кум.

«Ладно ли?» — поразило Полину громче сказанное слово. Слово привязалось к Полине: «Ладно ли, ладно ли, ладно ли?..»

В темноте за окном качался фонарь на проводе, мокрая мостовая тускло отражала огни из окон, проскакивали по ним тени прохожих. Куда? Зачем? Полина прикрыла рукой глаза, и тотчас в искрящейся черноте возникли прямые, широкие плечи Леши. Веревкой легла наискось на щеке жила, как всегда, когда перемещал суппорт. Бумажный коричневый свитер облегал тело, видны под ним очертания майки… Полине стало неловко и жарко. «Не ладно! — она открыла глаза. — Не ладно, не ладно!..» Пойти бы куда?

По субботам и воскресеньям ходила иногда к знакомым, подружкам. Ей бывали рады, но всегда лишь как дополнению к семейной радости. Она сидела, улыбалась, хвалила детей, поддакивала чужому счастью, а в душе бесновалось что-то мутное, отравляющее настроение, чего стыдилась. И чтобы никто не заметил того, улыбалась снова… А не приди она, кто затоскует? Жизнь их покатится своим чередом. Мимо, мимо…

— Третья почка, значит, у него объявилася, — тек в уши вязкий рассказ. — Профессор сказал: «апонкратий». И только разрезали — сейчас и увидели. Вот как так можно заранее угадать? Да…

По окнам хлестнули длинные косые струи.

— Никак дождик? — Настасья Иванна подняла голову и долго, подслеповато смотрела в сгорбленную у окна спину дочери.

— Ну и ладно, что девочку не взяла, — сказала она. — Расход-то какой! А теперь, может, подкопишь да телевизир купишь. С ним не заскучаешь.

— Нет уж, — обернулась Полина, — обойдется как-нибудь без телевизира! — Она беззлобно, но с удовольствием выговорила это слово одинаково с матерью.

Их было много. Темненькие и светлые, ясноглазые и угрюмые, бойкие и застенчивые, надутенькие. И ни одной, как Наташа, — с лукавеньким пониманием в черном глазку, с доверчивой и уверенной смелостью в быстрых движениях. Полина жалела их всех вместе, сочувствовала каждой слишком коротко остриженной головенке. Но ни к одной не потянулась сердцем, как тянулась к Наташе. Побывав уже в третьем детском доме, выходила оттуда удрученная и как бы пристыженная.

Воспоминание о Наташе мешало остановиться на какой-нибудь другой девочке, все казалось — не сможет Полина ее полюбить. Это пугало и наполняло стыдом.

Она не понимала, что на этот раз хотела взять ребенка от отчаянья одиночества и словно назло кому-то. И сочувствие себе, сознание собственной несчастности было сильнее сочувствия этим детям. Они рождали в ней только растерянную беспомощность, неверие в полезность своего замысла. Но отступиться уже не могла. И оттого, что верное решение не давалось, вышла расстроенная и неловкая из длинного белого коридора, где за белыми дверями оставалась суетливая, громкоголосая, трудная жизнь десятков маленьких человечков.

В вестибюле Полина приметила щупленькую женщину на скамье возле стола старшей воспитательницы, с платком, сбившимся на меховой вылезший воротник пальто. Темные мелко вьющиеся прядки падали на раскрасневшееся лицо, и женщина то убирала их, то отстраняла цеплявшегося за шею и мешавшего говорить ребенка.

Воспитательница заносила ответы женщины на синий большой лист бумаги.

— Как этого-то зовут?

— Тонька… То есть — Антон, — виновато поправилась женщина.

— А-антон. Так и запишем. Сколько ему?

— Год семь месяцев. — Женщина придержала обеими руками мальчика, топтавшегося у нее на коленях, и, примерившись косящим черным взглядом, как-то нехорошо и заискивающе посмотрела на воспитательницу. — А постарше выглядит, правда?

У Полины захолонуло в груди: пальтишко, вязаная шапочка и платок мальчика были сложены на скамье, а он прыгал в красных, когда-то пушистых, а теперь добела вытертых длинных штанах.

Полина и прежде слышала, что в тяжелых обстоятельствах иные матери сдают детей. Задержавшись, она испуганно и потрясенно смотрела на женщину.