Марина Назаренко - Тополь цветет: Повести и рассказы

Она делала отчаянные усилия, чтобы не сорваться, не завыть по-бабьи, как случалось раньше, когда Тимофей, изобидев всячески, спокойно засыпал или отправлялся, набрившись, нахолившись, с дружками в домино щелкать.

Стоило увидеть узкие глаза из-под челки, услыхать ехидный вопрос: «Хорошо, верно, гуляли?», как обида сводила лицо, закипали слезы, и не было сил удержать их.

«Ты думаешь, я как ты? — взывала она мысленно к Дашухе. — Да я смотреть на него не хочу! Да я была бы самая подлая, низкая, если бы что позволила… А я пока уважаю себя. Да, уважаю!»

Сколько бы верных слов можно найти и сразу поставить Дашуху на место. Но Полина ничего не нашла, ни-че-го! И мысль эта убивала ее, изничтожала в собственных глазах. Ведь чего доброго, Дарья играет из себя несчастную! И снова мерещился Дашухин натиск, своя молчаливая подавленность, свой позор, и опять обида трясла ее.

На мосту окунулись в теплые ветряные струи, гулявшие тут и доносившие снизу едкий запах мазута, тревожный свист поездов, вольный, волнующий дух дальних путей. Обессилев внезапно, Полина привалилась к проволочной сетке. И глядя на белые рельсы, летящие в небо, на зеленое облако рощи, вспомнила вдруг и сказала Кныреву:

— Отпуск я на август просила, не знаю, дадут ли? Поеду с ребятами в деревню, к брату.

И едва представился поезд и стук колес под ногами, и две головенки в окне, за которым кружат леса, стада и деревни, как безобразная сцена в цехе, и ядовитый прищур из-под челки, и все терзанья из-за невысказанной обиды отодвинулись, измельчали, истаяли в летевшем и тут тополином пуху. Она повернулась к Леше, чувствуя, как ветреное тепло качает ее, отчего становится все покойнее:

— А я, верно, года три уже грибов не собирала…

Кнырев сочувственно вглядывался:

— Интересная ты, Полина. Я помню, еще мальчишкой был… — Он вдруг положил ладонь на ее руку, державшуюся за сетку. — Забудь ты об этой шалаве! Не стоит того.

Полина обвела его взглядом:

— А мне все это — до лампочки!

Голубые, в светлых ресницах глаза странно посмирнели, став неожиданно беззащитными.

Улыбнувшись, Полина отвернулась и медленно пошла по мосту. Было, было что-то хорошее у них с Лешей!

— Полин!

— Да… А в воскресенье уйду я с ребятишками в рощу! Тонька — тот, знаешь, лентяй, на руки будет проситься, вперед забегать, в лицо заглядывать: «На!» А Наташка сама побежит, да еще вприпрыжку, да на носочках! — и она тихо засмеялась, вообразив: как словно нечаянно, нет-нет да и ткнется остреньким плечиком девочка ей в бедро: «Я твой маленький чевелечек, а ты мой большой чевелечек, договорились?..»

Пух над мостом летел и летел, словно легкий пушистый снег, но не вниз, а все вверх и вверх. И улица вокруг, и дома, деревья и составы на путях, белостволая роща и люди виделись сквозь этот пух зыбко, весело, наполняя радостью и теплом.

1968

— Я — «Орден», я — «Орден», доброе утро! Идем в сторону Пицунды, к Гудаутам. Если будет что-либо хорошее, сообщим. Понял, понял!

Ванюшка, радист Иван Сергеевич, невысок ростом, неширок в плечах, но крепок, подобран и загорел круто — скулы и лоб отливают медью.

— Я — «Орден», я — «Орден», доброе утро! — он косит на меня веселым, морской синевой отдающим глазом, и я понимаю, что на судах, сбежавшихся под Гагру, у него полно дружков, на которых можно положиться.

— Ужас один, каждый выходит на свою волну, а все равно все узнают, где рыба! — смеется и капитан Кулеш, огромный и неуютный, как скалистый утес, обработанный солнцем и ветрами, как все капитаны в мире.

Капитан смеется утробно, словно бухает в пустую бочку, а хитрые глазки на грубом красном лице так и цепляют меня, так и толкают на что-то: соображаешь, дескать?

«Ладно уж, соображаю, — обещаю я размягченно, — очень вы оба мне чем-то симпатичны, погляжу только, как будете рыбу таскать — тоже, говорят, искусство».

Судно бежало по широкой солнечной дороге. Мы бежали — и дорога бежала, вплоть до мыса, вдающегося в море. Хребты гор, сдавившие Гагру, начинали отходить от берега, все еще дымчатые, с голубинкой; скалистые увалы вступали в воду, натянув на плечи лес. Утро разгоралось, но было свежо. Бурая, мелкая, рябая волна ровно отваливала от борта — шлеп, шму-хлысть, хлысть-шшу-у.

На соседнем сейнере уже «сушили» — вытягивали сеть из воды: в ячеях блестели фосфорические пузыри.

— А, одна медуза, — махнул рукой капитан и увел моего Сашу в машинное отделение.

С перегнутой клеенчатой тетрадью засела я на носу корабля, на закрытых брезентом сетях:

«ПТС — приемно-транспортный сейнер,

ОС-300 — океанский сейнер…»

Больше пока и записывать нечего.

Мне нравится взлетать, когда сейнер попадает поперек волны: вверх-вниз, вверх-вниз, шлеп, шлеп. Чем дальше от берега, тем зелень воды плотнее, гуще и белее пена за бортом.

Две недели в доме отдыха мы с мужем усердно отрабатывали виражи: купание — столовая — море — обед — пляж — столовая. И вдруг заело. Одни и те же довольные, со вкусом подпеченные лица и тела, одни и те же разговоры, как хороши на Черной речке цыплята табака и как блистательно в автобусах не дают сдачи. Прочитав в газете сообщение, что в Ростове центнерами принимают рыбу от судов, промышляющих под Гагрой, я замерла, как рыболов, приметивший дрогнувший поплавок. Жизненный раствор насыщался — вот-вот вытолкнет на газетную полосу. Я еще не знала содержания строк, но уже слышала ритм их.

Саша немедленно развил страшенную активность, потащил меня в правление Гагринского совхоза, оттуда на КП — зона есть зона, и вот мы — на рыболовецком корабле!

Ровно стучала машина, ровно шлепал носом о воду сейнер, а рыбы не было и не было.

Я отправилась в обход корабля, качаясь по узким желтым половицам палубы. С непривычки заносило в стороны, но я быстро приноровилась балансировать.

В капитанской каюте пахло соленой барабулей, которой Кулеш угощал поутру. От барабули, заеденной помидорами с луком, во рту до сих пор солоновато-сладкий привкус с дурманящим запашком. В машинном отделении мужчины все еще вели беседу о преимуществах отечественной техники — тут я вполне могла довериться Саше, его инженерская голова усвоит все с точностью. Меня же сейчас занимала рыба. Кажется, я всегда мечтала увидеть, как выгребают ее из моря: липко-тяжелую подвижную серебряную массу — добро, взятое людьми у природы. (Неизъяснимое волнение вызывали во мне бунты рыжей и золотой пшеницы, встававшие летом среди Украины или Сибири!) И я опять шла в рубку, где висел на стене почтенный металлический ящик — тоже достижение науки и техники — и показывал небольшие, единичные скопления рыбы.

Ванюшка — Иван Сергеевич ходил следом и объяснял: