Лана Барсукова - Счастливые неудачники [litres]

Он догадывался, когда Марта просто болтала о разной разности, пересказывала стычку со злобной соседкой и ее толстым мужем, и тогда Саша чуть снисходительно улыбался, по-мужски покровительствуя женским слабостям. Когда Марта говорила с надрывом о чем-то важном, он прижимал ее к себе и покачивал, словно баюкал. Его знания немецкого языка хватало только на одну фразу, которую он произносил с жестким русским акцентом: «Их либе дих». Потому что «Я тебя люблю» было занято Таней.

Марта спрашивала Сашу о его жизни, но он отмалчивался. Нет таких слов, чтобы рассказать ей про колорадских жуков, про бабье лето, когда вся деревня копает картошку. И как объяснить, что «картошка в мундире» не имеет ничего общего с военной формой? Может, и есть такие слова, но Саша их не знает. Поэтому он говорил руками, глазами, дыханием и слушал ее поверх слов, скользя по интонациям, не погружаясь в смысл.

Марта знала, что Саша женат, но этот вопрос никогда не поднимался. Настоящее было такой полноты и сочности, что заслоняло собой будущее и прошлое. И потом, оба знали, что общего будущего у них нет, так что незачем об этом говорить. Отсутствие будущего делало настоящее еще более настоящим, обостряло радость каждого дня.

Когда командование узнало о связи женатого советского офицера с немецкой фрау, поднялась идеологическая тревога. Замять историю было невозможно, поскольку имелась «бумага» и на нее следовало официально реагировать. Этой «бумагой» стало письмо от бдительной соседки Марты, которая полагала, что порядок превыше всего и для его наведения любые средства хороши, включая доносы. А может, ей просто грустно было лежать в постели с любителем пива и сосисок, думая, что за стеной Марта лежит рядом с любителем женщин. Или же она считала, что немецкая женщина должна принадлежать только немецкому мужчине, а уж никак не советскому офицеру. Словом, причины могли быть самые разные, от мелочно завистливых до возвышенно идеологических.

Про причины она не писала. А вот про «пятно на мундире советского офицера» было. Пятно требовалось срочно счищать, чем командование и занялось, разрываясь между долгом и мужской солидарностью. Отцы-командиры вслух ругали Санька, а про себя материли бдительную немецкую соседку.

Весь гарнизон погрузился в обсуждение этой истории. Самыми горячими порицателями «аморального облика» советского офицера стали жены его сослуживцев. Состав преступления, по их мнению, состоял из двух пунктов: какой пример подается нашим мужьям и чем мы хуже этой немки? Жены офицеров, сочтя себя поруганными и оскорбленными, требовали от своих мужей публичного присоединения к травле Санька.

Но самым удивительным было поведение Танюши. Сколько ни приходили к ней соседки за солью, используя это как повод начать бабий разговор о мужских изменах, Танюша щедро отсыпала соль и вежливо подталкивала их к двери. Никто не видел ее красных глаз или припухшего от слез носа. Скорее, в глазах появилось что-то такое, что удерживало на расстоянии любого, кто хотел подойти к ней с сочувствием. При ней не смели ругать Санька. Она встала на его защиту, решительно обрывая голыми руками высоковольтные провода гарнизонного сарафанного радио. А дома плакала, зализывая раны на руках и душе.

Эта история была как землетрясение для их семьи. Нет, до скандалов не дошли, старательно оберегая покой маленького Сережи. Да и зачем? Что нового они скажут друг другу? Молодые супруги знали друг друга более точно и тонко, чем могли выразить словами. Поэтому и молчали. В полной тишине их дом ходил ходуном, стены скрежетали, пол вздымался и раздвигался, образуя проломы. Танюша и Санек ступали по дому осторожно, им было страшно. Страшно, что кто-то из них не удержится и рухнет в этот пролом и они потеряют друг друга.

Рассыпалось и отлетело все, что было прилеплено к их дому наподобие ласточкиных гнезд, заботливо создаваемых совместными трудами. Дом потерял прежнюю красоту и обжитый вид. Но основа устояла, каркас не дал трещины. Стержень их семьи – дружба двух родных людей – выстоял. Потери были велики, все порушено. Кроме фундамента. А на фундамент можно настраивать заново.

Санька решено было перебросить служить как можно дальше. Или, как выразился штабной генерал, «к едрене фене его, к чертовой матери». А что может быть дальше, чем Дальний Восток? И определению генерала это явно соответствовало.

Последнюю ночь перед отправкой на родину Санек провел с Мартой. Таня вытолкала его за дверь, вцепившись в дверную ручку так, что побелели костяшки пальцев. Она знала, что Саньку надо пойти к той немецкой женщине. И, давясь рюмкой коньяка на кухне, где все было уложено в коробки и готово к погрузке, Танюша словно делила с мужем боль этой ночи.

Тихонько поскуливая над рюмкой, она плакала за двоих, не умея отделять себя от мужа. В ней полыхала, как пожар, боль-обида за себя, за свой одиночный коньяк на порушенной сборами кухне, за коробки с детскими вещами и кастрюлями, за невозможность познать неведомую ей грань насквозь родного, но в чем-то неизвестного ей человека. Это была даже не ревность, а зависть к той немецкой женщине, которая видела и знала Санька таким, каким он оказывался только с ней и ради нее. Танюша слишком хорошо понимала, как много она значит для Санька, как он дорожит ею и Сережей, чтобы заподозрить мужа в чем-либо, кроме настоящей любви. По молодости лет Танюша не знала, что любовь бывает разной.

И рядом, как будто отдельно, но странным образом рядом и в обнимку с ее болью-обидой, плыла боль-сострадание, болезненное сочувствие к мужу. Танюша понимала, каково сейчас ее Саньку, как в нем умирает целая жизнь, которую она не сможет ему дать никогда. Ее не хватит, чтобы залатать собой дыру в его душе, и оттуда всегда будет тянуть сквозняком. Им будет зябко, придется затыкать дыру старой ватой, варить клейстер и старательно заклеивать щели полосками бумаги. Но каждый раз, подходя к этому месту, они станут прислушиваться, не свистит ли, прикладывать руку, чтобы почувствовать, не тянет ли холодом. И в такой болезненной заботливости будет жить их память об этой истории.

Но до сквозняка надо дожить. Пока был шторм и шквальный ветер. Ветер выл в душе Танюши, выкорчевывая покой, всаживая осколки обиды. И она пила коньяк, готовясь к труду по расчистке этих завалов. Ведь ветер стихнет, не вечный же он.

Штормовой ветер охватил и квартирку Марты. Всю ночь Саша с Мартой не расцепляли рук, держась друг за друга, как матросы за спасительную мачту. Марте было так тяжело, что на русский язык не хватало сил. Да и зачем? Он понимает по-немецки. Не говорит, но главное – понимает. В этом Марта была уверена, ведь ни разу Саша не отреагировал невпопад.