Георгий Пряхин - День и час

Впрочем, теща быстро успокоилась и даже, казалось Сергею, задремала. Большое, округлое, до сих пор бледное, бескровное лицо зарозовело. Словно какая-то еще не истребленная болезнью волна жизни с трудом поднималась где-то в глубине, в недрах большого, обезвоженного тела и чуточным, неслышным плеском достигала этих обесцвеченных, иссеченных морщинами щек.

Что придавало значительности покоящемуся на подушке лицу? Смеженные, прикрытые глаза? Седина, выбивавшаяся из-под платка и обрамлявшая лицо ослепительно белым, рафинированно белым венцом? За время болезни седина выровнялась, отбелилась, растворив, освоив встречавшиеся раньше пятна желтизны, тусклой замутненности жизни. Процесс этот шел и сам собой, болезнь же ускорила его: то, что растянулось бы на годы, совершилось в год. Волосы как бы жили отдельно от нее самой, их поражающая белизна словно положила невидимую границу, тень отчуждения между ними и этим широким, бледным и все-таки пока не восковым лбом, между ними и этими смутно зарозовевшими щеками. Они не жили отдельно, они умерли отдельно, первыми, вспыхнув перед смертью невесомым светом пережитых старухой мук.

Венец был терновым, просто терн был цветущим.

Недавно жена, вспомнил Сергей, постригла тещу. Раньше та носила косу, но коса то расплеталась, разметывалась по подушке, то, наоборот, сваляется от долгого, неподвижного лежания колтуном, мешала и больной, и врачам, голову трудно было промыть. Жене давно советовали обрезать материну косу, но она все тянула, не решалась и отрезала совсем недавно, перед отправкой матери домой. С этой прической, с роговым гребешком в подрезанных волосах теща сразу стала похожей на стахановку — не хватало только задорной косынки да туфлей под названием «комсомолки». И похожей на Серегину мать — такую, какую он и не помнит вовсе, а знает лишь по фотографии, д р у г о й фотографии (их всего-то две и сохранилось). Мать фотографировали за хорошую работу, шаль за ее спиной растянули — в верхнем углу карточки так и остались видны часть лица и руки мальчишки, стоявшего на стуле и державшего за один край темную клетчатую шаль. Ее фотографировали за хорошую работу на ферме, для диплома — тогда еще не было досок почета и в ходу было другое выражение: «фотография на диплом», — снимали, наверное, прямо на ферме, потому что в пацане, держащем шаль, Сергей задним числом узнал сына совхозного зоотехника Юхно, который был лет на пять старше его.

Ее фотографировали за хорошую работу, а она взяла и поставила у своих коленей Серегу. Сергею тут года четыре, не больше. Черные короткие штаны с лямкой через плечо, белая, в полосочку рубаха, сурово насупленные брови и черная, шерстяная, пожалуй, с пуговкой наверху, фуражка на голове. Фуражка-то зачем? — дело, судя по всему, происходило летом, в жару. Чтобы показать: есть и фуражка, и штаны с помочами, и носочки… И мать сидит на табуретке с короткими волосами, с задорно повязанной косынкой, в черных туфельках с пряжками и пуговичками под названием «комсомолки» — наверняка бегала домой переодеваться. Сергей-то знает, как, в какой одежде работают на ферме. Сегодня работают, не говоря уж о том, как работали тогда. Ворот у белой кофточки чуть-чуть расстегнут, единственное, что не празднично на этой фотографии, — руки, выпростанные из засученных рукавов и сложенные матерью на коленях. Как черны они на белом! — уже загоревшие, задубевшие от солнца и от работы, но — сильные, уверенные, но — еще не искалеченные. Она их еще не прячет: вот они, мои руки! Она еще вся дышит молодостью и уверенностью. Такой ее Сергей не помнит. Т а к у ю от него застят даже не годы: слишком густо, черно пошли в ее жизни вслед за этим счастливым и ранним часом напластования и наслоения, из-под которых т а к у ю было просто не рассмотреть. И не запомнить.

Почему она поставила его рядом с собой? Боялась, что другого случая не представится? — какие там фотографы в селе в пятьдесят первом году: потому и награждали ударниц их собственной же фотографией. И уговорила, упросила фотографа? Или наоборот — настояла?

Вот они, мои руки. Вот он — мой сын.

Отца своего Сергей не знает.

Теща тоже, наверное, была когда-то ударницей. И носила такую же прическу и туфли с названием «комсомолки». Только теперь волосы у стахановки совсем-совсем седые. Безжизненно седые. И сама стахановка, когда-то несомненно моторная и трудолюбивая, тоже почти безжизненна. Неподвижна. Глаза прикрыты, и нездоровая асимметрия в лице почти незаметна. Разве что правый угол у рта чуть-чуть ползет вверх да весь его кривит иногда пробегающая по увядшим, как и щеки, губам смутная, невольная, бессознательно-страдальческая усмешка. Да это и не усмешка вовсе — так, губы вздрагивают.

Самолет уже опробовал турбины, уже его вывели на взлетную полосу, уже он взревел, как бугай, которому неожиданно показали красную тряпку — перед тяжким броском вперед, перед тараном. А теща так и пребывала в отрешенности — и от Сергея, и от самолета, и от выстроившихся на многие метры вперед затылков, да и, казалось, от самой болезни. Сергей и сам, глядючи на нее, стал успокаиваться. Ничто не предвещало худа. Может, так и пройдет весь полет и его страхи напрасны? Подумал о жене: как безотрывно и больно следит она сейчас оттуда, от медпункта, за их самолетом, за его могучим — тут не бугай, тут стадо бугаев, сокрушительно ринувшихся вперед, — разбегом. Ладони опять, наверное, сжаты в горячий комок. И когда они, разбежавшись, наконец взлетят, и весь их долгий полет ее стонущая душа будет лететь рядом с ними. Острая жалость к ней, может, впервые за эти восемь месяцев такая острая, подступила Сергею к сердцу, подтопила его, горячая и вязкая, выталкивая сердце наверх, к горлу, и у него перехватило дыхание.

Самолет оторвался от бетонки, сразу обретя упругую легкость и плавность пущенной в зенит стрелы.

И тут она закричала.

Сергей даже не заметил, когда больная вышла, выскользнула из состояния покоя и напряглась под простыней, как тяжелая, басовая струна, которую рванули что есть силы. Выбившись из-под простыни, заметалась по ее прохладной, саванной поверхности обезумевшая ладонь. Как будто что-то искала, мелкое, завалившееся в складки простыни, — гривенник? Все теребила ее края, разглаживала и поправляла, то стараясь потуже подвернуть под себя, то, наоборот, распуская концы простыни до пола. Обирается! — первое, что успел подумать Сергей, и похолодел. Даже не столько еще от ее крика, сколько от этих пугающих знакомых движений бледной, морщинистой старческой руки, из которой словно сразу, одновременно вынули и душу, и плоть. Была рука, тугая, сильная, а за время болезни осталась одна пергаментная облатка. Рука выползла тихо и незаметно, как выползает змея из выношенной шкурки, покидая ее, белую и неживую шелушащуюся, оставляя на произвол судьбы где-нибудь на полынном кустике.