Георгий Пряхин - День и час

Медсанчасть аэропорта — это был последний пункт на пути Сергея с тещей из Москвы в Минеральные Воды и далее в Буденновск, где за спиной у него еще стояла жена. Дальше, к самолету, уже нельзя — не положено. Только сопровождающий.

Это был последний пункт, где еще можно было повернуть вспять. И вовсе не этого, судя по всему довольно своенравного, ангела-целителя в белоснежном облачении боялся Сергей. Как и не тех бдительных привратников рая, с которыми имел дело до сих пор. И не задержек как таковых.

Только человека, неслышно дышавшего — или не дышавшего — у него за спиной. Жену. Того, что любая случайная задержка могла подтолкнуть жену к перемене принятого решения.

Принятого ею! — видит бог: Сергей в этом не участвовал. Всячески старался сохранять нейтралитет. Видел, что жена на пределе, что б о л е з н ь перекидывается и на детей, что они измучены и не обихожены. Что все, что могло дать — и не без его помощи — дальнейшее пребывание, лежание тещи в Москве, исчерпано. Что с точки зрения здравого смысла ей бы, пожалуй, и впрямь лучше было бы сейчас в родных стенах; из тех стен, из ее хаты, тещу хоть можно вынести во двор, на свежий воздух, под вишни и яблони, ею же когда-то и посаженные. С одиннадцатого этажа это сделать куда сложнее. Что те же соседки, старухи, в числе коих иные и сами уже дышат на ладан, которые наверняка будут навещать ее, — беленькие платочки, нарочито громкий разговор о том о сем, с вопросами, обращенными непосредственно к теще, как будто и она в нем участвует или хотя бы может участвовать (правда, ответов никто и не дожидается), — все это может скрасить ее беспросветное одиночество.

Наконец, лучше бы перевезти пока живую, чем перевозить потом т е л о.

Все это он видел, знал, предчувствовал, но молчал, не подталкивал неизбежное.

Но и не противился ему. Дежурил у постели, сбивался с ног в поисках лекарств и снадобий (ноотропил — только польский, а не наш аналог пирацетам! Гаммалон — только японский, а не наш аминалон! — господи, как же падки мы все на чудеса, как ждем чуда, наивно доверяясь целительной молве, как склонны искать пророков в чужом отечестве). Добивался консультаций у профессоров — увы, эти светила средней руки повторяли то же самое, что в самом начале сказал первый же врач «скорой помощи», зелененький юнец, у которого Сергей нечаянно высмотрел в саквояже с инструментами потрепанный медицинский справочник.

Устраивал тещу в Боткинскую — не каждый коренной москвич сподобится лежать в ней! — и даже «пробил» Институт высшей нервной деятельности человека. Но хранил неизменное молчание, если заходила хотя бы самая отвлеченная речь о будущем. О будущем тещи. Применительно к такому человеку, к такой болезни понятие «будущее» означает только одно: будущее, дальнейшее местопребывание. Будущее, сведенное к местопребыванию. Не противился решению, трудно, болезненно зревшему в душе у жены. Предоставил ей всю муку решения — так ему казалось честнее. А она, возможно, ждала, искала его поддержки, беспомощная и растерянная. Или — его сопротивления.

Тонула, не в силах принять решение, но ты ей на помощь не спешил.

И она решилась. И вот тут-то, когда она наконец решилась, принялся за дело с непривычной энергией и торопливостью. Может быть, только эта энергия и выдавала. И как то бывает при барьерном беге — перед каждым новым барьером у тебя на мгновение замирает сердце, — так и здесь перед каждым новым или тем более неожиданным препятствием все напряглось внутри.

Каждая пауза могла стать непоправимой.

Каждая пауза продлевала душевную муку жены. Это и было то сопротивление, которого она так ждала. Чаяла. Ждала, в первую очередь от него, но его, спасительный круг сопротивления, опоры, протягивали другие. Он не протягивал, протягивали другие — объективные обстоятельства. И она могла воспользоваться ими. Ибо решение хоть и было принято, но душевного покоя оно не принесло. Скорее напротив: теперь она мучилась не только болезнью матери, но и своей. У нее болела совесть — это Сергей знал. Видел.

Это был, пожалуй, последний барьер: дальше, сразу за медсанчастью, открывалось чистое летное поле.

— У нас после инсульта прошло значительно больше, чем полгода. Посмотрите внимательнее историю болезни.

Сергей прямо, в упор смотрел на молодую женщину — под его взглядом та даже вынуждена была оторваться от бумаг — и слова эти тоже произнес ей прямо в лицо. Негромко, раздельно.

И все-таки они предназначались не ей, хоть она и вскинула тревожно свою красивую голову (белоснежная шапочка, казалось, не сидела на волосах, а парила в них, как в теплом восходящем потоке). Не ей. А той, что сидела напрягшись и дышала — или не дышала — за его спиной.

Конечно, он мог бы сказать жене, что отправляем, мол, временно, с полгода побудет в Буденновске, у твоих, а затем снова заберем сюда. Так и будем ухаживать — по очереди. Делают же так другие. И всем будет легче, у каждого будет отдых. Отпуск. Иначе ты первая же сама себя загонишь… Конечно, он мог бы ей сказать хотя бы это. И время пока не упущено, пока не поздно: сказать можно прямо здесь, на последней черте, при прощании, и это было бы так уместно, так скрасило бы прощание, прибавило ему сердечности. И прощанию ее с ним — на время, на три дня. И прощанию ее с матерью — далеко не на три дня. Прибавило бы сердечности и — надежды.

Но это была бы такая откровенная ложь!

Женщина, вспыхнув и поджав и без того тонкие губы, еще раз листает историю болезни.

Нашла дату, когда случился инсульт: 12 ноября прошлого года. У них «в запасе» было еще два месяца. Сверх шести…

— Хорошо, мы вас отправим. Ждите, вас пригласят на борт до общей посадки.

Жена за его спиной потихоньку заплакала.

Ждали недолго. Вскоре их действительно пригласили к самолету. Чтобы лишний раз не перегружать, не переваливать больную, им разрешили подвезти ее к аэробусу не на аэропортовской «скорой помощи», а на городской, на той, в которой она все это время, пока шло выяснение, и лежала.

Они вышли из медпункта, и тут случилось одно небольшое событие, которое теперь, в полете, часто вспоминалось Сергею. Да это и событием не назовешь. Просто они вышли и столкнулись со строем суворовцев. Строй вольный, нестрогий. Юные, раскрасневшиеся лица — два алых погона на плечах и два на щеках, — стриженые затылки. Отроческой свежестью повеяло от этого утреннего, солнечно-румяного, весело переговаривавшегося строя. Подростков то ли отправляли куда-то на каникулы, то ли на летние полевые учения, если таковые у суворовцев бывают, то ли просто куда-нибудь на Кубань, в колхоз, на первую черешню. Как бы там ни было, их наверняка выпускали на волю, на вольницу — пусть хотя бы строем — из четырех стен, из надоевших за учебный год классов. И они откровенно радовались этому.