Георгий Пряхин - День и час

— Вы работаете или изображаете конский топот за кулисами?!

Конский топот за кулисами… Конечно, может быть такое, что в газете виден один ответственный секретарь. Верстка, макет, броскость необыкновенная. Но, положа руку на сердце, надо признать, что это плохая газета, где прима — ответственный секретарь. Рабочий сцены. Примой, убежден Сергей, должен быть тот, кто берет взяток и копит мед.

Еще через три года назначили заместителем главного редактора. В определенном смысле служба стала вольнее. Поначалу было такое впечатление, будто его «снизу», из преисподней вдруг подняли в светлую, благостную обеденную залу.

Где подают.

Где говорят «Вы» — с большой буквы.

Вы, Сергей Никитович…

Времени стало больше. Уже не так жестко прикручен, припаян к повседневному ходовому механизму редакции. Уже мог бы отлучиться с галеры — в жизнь. В командировку. Писать самому, а не только править, делать умнее — или глупее — других. Но три года, которые просидел сиднем, дают себя знать. Стал тяжеловат на подъем, прирос к креслу, к машине, к дому. Сергею сейчас стыдно признаться в том даже самому себе, но что греха таить: он стал побаиваться. Воздуха. Писать в газету — если ты учишь писать других, решаешь участь их работ, то сам должен писать лучше их.

О эта уверенность, дерзость, наглость неискушенного в столичном токовище провинциального стажера! Который диктовал стенографисткам, даже не зная их имен, про все, что видел вокруг: косовица хлебов напрямую, перевозка зерна, выездная торговля в поле. Даже не знал, как, в каком виде, с сокращениями или без них, с переделками или без переделок, его печатали: просто стенографистка, улучив паузу, сообщала: «Вас напечатали — на первой полосе». «На второй?..» Да для него тогда это и не было главным. Главное — проорать. Приложить ладони рупором и проорать — в белый свет. Верил: услышат.

«Повсеместно не хватает пылезащитных очков. У комбайнеров воспаляются глаза…»

«На Аркалыкский хлебоприемный пункт вместо крайне необходимой зерносушилки прислали транспортер для погрузки свеклы, хотя свекла ни в районе, ни в области вообще не выращивается…»

Что ему несовершенства районной связи! Он сам был передающим-орущим — устройством, воткнутым раскаленной вилкой прямо в жизнь.

Это и темами-то назвать нельзя. Так, песнь акына. Наглость, происходящая от неведения, от неумелости.

Но ведь слышали, черт возьми! Газет со своими «материалами» он действительно почти не видел. Не до них, да и доходили они сюда, в степь, еще беспорядочнее, чем телефонные звонки. Но номер с «последушкой» в пятнадцать строк по поводу очков попался-таки ему на глаза: на полевом стане кто-то прицепил его кнопками прямо поверх доски с социалистическими обязательствами и «последушку» — ответ из Союзсельхозтехники — обвел красным карандашом. Сельхозтехника клялась восполнить упущение. Там так и значилось: «В ответ на сигнал т. Гусева из Тургайской области сообщаем…» Так он впервые увидел свою фамилию в центральной газете. Он был горд, словно увидел напечатанными те собственные слова, которые давеча вкричал, вдунул, в д о х н у л в холодную телефонную трубку.

Тогда он не писал, тогда он, воткнутый вилкой в развороченную степь, с и г н а л и з и р о в а л.

Заместителю главного редактора сигнализировать не пристало.

И он стал готовиться к командировкам. Выбирать, изучать тему, формировать досье. Подготовка затягивалась (тут еще подворачивались поездки за границу, и надо было выбирать: или туда, или сюда). Подготовка усложнялась, совершенствовалась. Он уже готовился на волю с таким печальным тщанием, с каким люди, наверное, собираются в тюрьму.

К тому же и поездки, если они и случались, теперь больше походили на пикники. Ведь сейчас в его командировочном удостоверении было отпечатано совсем другое: ж е л а т е л ь н ы й.

— Здравствуйте, Сергей Никитович, как хорошо, что вы прилетели к нам в гости, — говорили ему, беря под белы руки в аэропорту.

Откуда пошла у нас эта мода, эта блажь: принимать командировочных как дорогих гостей? И ездить, соответственно, не в командировки, а в г о с т и?

Не работать, а гостить. Этакое всеобщее «в человецех благоволение»? Полный ажур во всех делах: никому не стоит никого побаиваться, всем надо совершенствоваться лишь в говорении друг другу комплиментов. Минимум официоза, максимум интима. Сама служба становилась не служебной, а салонной.

Круговая порука грешков. Каждый в чем-то где-то… У каждого рыльце в пушку — так стоит ли об этом?

— Сегодня в нашей программе посещение дома, где останавливался Михаил Юрьевич Лермонтов. Да-да, доезжал и до наших захолустных пределов…

«Программа»… Опять же минимум дел, максимум безделья. С непременным — все эти дни пребываешь в подвешенном состоянии и сам не поймешь, то ли подшофе, то ли в стельку — «отведываньем». «Местного производства…», «Только для узкого круга…», «Сам Никита Сергеевич велел когда-то присылать для его стола…» Слоноводство какое-то — провели тебя, как слона на веревочке: вид нашего города с моря, лучшая доярка, винные погреба, в которые еще не ступала нога человеческая (а ты, дурак, и развесил уши), экспериментальный свинокомплекс, поляна Земфиры («Видите, даже трава еще примята, как баловались они с Александром Сергеевичем… детская музыкальная школа — «Здравствуйте, дети, это наши гости из Москвы», — и глупо улыбающиеся «гости» влекутся сквозь строй юных дарований и их бесплотных наставниц к новой цели) — все бегом, все вприглядку. И, наконец, опять аэропорт, в горячем прощальном жесте воздетая рука, которая, впрочем, деловито опускается, как только ты ступишь на трап: слава богу, сбагрили. Гость на казенный счет… Из таких поездок возвращаешься скорее опустошенным, нежели обогащенным.

Хорошо еще, что когда-то, в самом начале своего служебного спурта, «отрыва», завел дома толстую конторскую тетрадь с шершавыми желтыми листами, в невыделанной плоти которых, как насекомые в меду, застряли щепочки, опилки и прочий древесный мусор. Перо идет по ним, как по стерне, со скрипом, с натугой, осязаемо преодолевая сопротивление этого стройматериала…

Почему он думает об этом сейчас? Чего ради пустился копаться в себе?

Летят на «ИЛе-86». Самолет настолько громаден, что правильнее сказать: квартируют на «ИЛе-86». Движения, полета не чувствуется. Под тобою прочный, чуть ли не бетонированный пол, по обе стороны от тебя, как в кинотеатре, ряды покойных кресел, фильм, вероятно, крутят скучный: люди дремлют, уйдя в кресла, как улитки в раковину. Что там делается за иллюминатором, Сергею не видно: иллюминатор задернут занавесочкой, и та даже не пузырится. Не шелохнется. Штиль. Ноль движения. Лишь рев, тяжелый, надсадный и такой ровный, всепроникающий, что кажется, будто он заиливает, обволакивает здесь все и вся. Кажется, вытряхни, «выбей» пассажиров, как «выбивают» арбузные семечки, из самолета, и они и на воле будут сохранять сидячее положение в предписанном билетам порядке.