Георгий Пряхин - День и час

Обирается!

Обирается!..

Тот, самый первый врач, зеленый юнец со «скорой помощи», как только вошел в комнату и увидел ее, распростертую на кушетке, увидел эти судорожные и вместе с тем монотонные, монотонно-судорожные, нескончаемые, заведенные движения, эти блукания руки в поисках чего-то утраченного, ускользающего, так сразу же обернулся к шедшему следом Сергею и, глядя прямо в лицо, сказал:

— Она же у вас обирается. Не жилица…

Сергею не надо объяснять, что такое «обирается».

Сергею вмиг вспомнилось, как обиралась перед смертью мать. Слабые, затухающие пробежки полупрозрачных пальцев по краю простыни — она словно проверяла на ней, ею же когда-то подрубленной, каждый стежок. Уже была в беспамятстве, уже никого не видела, никого не узнавала, и только руки — и впрямь как еще живая, искавшая выхода душа — боролись с обступившей тьмой. Невыразимо печальное, завораживающе-печальное зрелище. Мать умирала у него на глазах, и он не мог отвести взгляд от этих последнюю работу делающих рук.

Как он мог забыть!

Теперь и в больнице, когда ему выпадало дежурить подле тещи, пристальнее всего следил за ее р у к а м и. За ее здоровой рукой. Покоится она или мечется, перебирая простыню или одеяло. Несколько суток рука не находила покоя: обираясь, теща то полностью вынимала, выпрастывала одеяло из пододеяльника, то — опять же бессознательно — пыталась вправить его обратно. Остановить это загнанное, нескончаемое снованье — так понял Сергей свою первоначальную задачу. В этом, даже больше чем в том, чтобы ворочать больную, когда приходили медсестры с уколами, и делать разные другие, требовавшие мужской силы дела, видел смысл своего сидения в больнице. Гладил ее руку — кожа на руке (раньше он этого и не знал, не замечал) оказалась чуть-чуть рябой, ноздреватой, как пропекшийся кислый блин. Брал ее ладонь в свою. Нельзя сказать, что это с самого начала выходило у него вполне естественно. Сергей стеснялся: в палате кроме тещи лежали еще четыре женщины.

Палата тяжелая, почти у каждой кровати кто-то сидел, и все уже, конечно, были осведомлены — когда только успели — что Сергей з я т ь, а не сын. Ему казалось, что его уличат в неискренности. Да что казалось, он стеснялся и самого себя. Его отношения с тещей были лишены какой-либо натянутости, но и сентиментальности — тоже. Женясь на женах, мы одновременно женимся и на их родственниках. Правда, жену еще можно выбрать, а уж ее родственников выбирать не приходится. Родственники попались вроде ничего, и теща тоже, слава богу, ничего, без эксцессов. И Сергей не то чтоб терпел ее, когда она надолго поселялась в его доме, а даже привыкал к ней. Приходя вечером с работы, Сергей с удовольствием видел ее в «зале» среди своего семейства, объединившегося вокруг телевизора, в кресле, с неизменным вязанием на руках и неизменным же Серегиным чадом на коленях. Правда, сами чада с годами меняются: сначала — старший сын, потом средний, а теперь вот и, кажется, прочнее всех оседлала и бабкино колено, и бабкино сердце Маша. Чада меняются, принадлежность их неизменна — Серегины. Этого достаточно, чтобы Сергей был по отношению к ней ровен и доброжелателен. Но и не более того. И дело не только в том, что она, как ни говори, для него чужая. Сергей слишком хорошо и больно — а с годами, кажется, все больней — помнил свою мать, чтобы быть сентиментальным, сюсюкающим, ненатуральным с чужой пожилой женщиной. Он и чужих детей никогда не прижимал, не подбрасывал, не гладил по голове — потому что слишком любил своих. И с чужими детьми был ровен, даже ласков, но — без фальшивых ужимок.

Ему и в голову не приходило проводить параллель между тещей и матерью. Он хотя и называл эту чужую женщину матерью, но это было просто данью приличиям.

А с годами и жену стал звать матерью. Так тоже было принято в том кругу, в котором он когда-то рос. Тут слово «мать» тоже не отражало какую-то новую, более высокую степень нежности, близости. Напротив — было индексом привычки. Он сразу двух женщин в доме называл матерями, но сыном себя не чувствовал. Больше того. Когда жена чересчур уж допекала придирками, зло отрезал:

— Не забывай, что я тебе муж, а не сын!

Матери… Давно привыкший к самостоятельности, отпочкованности, он и не ждал от них материнства. Иногда только, возвращаясь с дежурства, топтался у двери, ленясь лезть в карман за ключом, потихоньку шевелил дверную ручку — звонить нельзя, сразу детей перебудишь — в надежде, что жена или теща не спят, ждут, услышат и откроют.

Слышали редко. И тогда он лез-таки за ключом и, открывая скрипучую дверь (когда же, наконец, смажет ее машинным маслом!), так же, как о двери, устало, беззлобно думал: эх, мать бы услышала. Мать бы ждала…

Входил в прихожую, и из глубины квартиры сразу слышалось в темноте робкое, вкрадчивое шлепанье босых упругих пяточек. Маша! — вот кто его всегда слышит, чует, чувствует и крадется навстречу ему, боясь не темноты, а того, что разбудит, вспугнет мать и ей нагорит за то, что не спит, за то, что встала босая из постели. Он принимает ее, сонную, ступающую во тьме скорее наобум, чем вполне осознанно, на руки. Та тычется теплыми со сна губами ему в подернувшуюся к ночи жесткими, колючими пеньками щеку, в шею, спрашивает на ухо, тоже не вполне проснувшись, что он принес. Сергей, принимая ее одной рукой, другой кладет на тумбочку «дипломат», расстегивает его, вынимает из заготовленного кулька конфету (узнала бы жена о таком святотатстве!), сует ей в ручонку. Стараясь не шуметь, сбрасывает, сдирает, уродуя задники, нерасшнурованные туфли и, по-прежнему не зажигая свет, в носках, крадучись несет дочку на ее место, в ее еще не успевшую остыть кроватку.

Вот кто его ждет, слышит, вот кого ему надо было бы по справедливости называть матерью!..

И вот теперь в больнице брал руку, гладил, пытался мягко удержать в своей ладони, остановить, пресечь ее агонию. Делал шаг за шагом из им же очерченного когда-то круга.

А рука мягко, почти по-девичьи выбиралась, выскальзывала из заточения и продолжала свое слепое, спотыкающееся блуждение. Душа на излете… Шага его не принимала. Не доверяла.

Заходившие в палату врачи и медсестры, даже если направлялись к другим больным, каждый раз останавливались у кровати Серегиной тещи и, чуть заметно покачивая головой, молча смотрели на них. На больную и сидящего сгорбившись возле нее Сергея. Все ждали…

А в один из дней, вернее то была ночь, рука остановилась, Сергей, как обычно, накрыл ее своей ладонью и, согнувшись на жестком больничном стуле, не заметил, как задремал. Сколько спал? Минуту? Час? Не понял. Но первое, что заметил, проснувшись, — ее рука так и покоится, накрытая его ладонью. И сама больная, кажется, спит. Спит? Рука теплая, мягкая, — спит.