Георгий Пряхин - День и час

— Постоит ишо. Постоит…

Они уже больше часу сидели с бабкой в комнате, и оладьев с клубничным вареньем отведали, и чайком вдосталь попотчевались, а Ольга все никак не могла сообразить, зачем это долгожительница к ней пожаловала. Не сообразила и тогда, когда Степанида, разомлев от оладьев и чая, сдвинув с головы на шею легкую белую косынку (прежде чем сдвинуть, чопорно поинтересовалась, нет ли дома Ольгиного мужа — что и без того было очевидно, — и обнажила седую, с неожиданно густыми волосами голову только после заверений, что никаких мужчин, за исключением разве что малолетнего сына, поблизости нет), спросила:

— А знаешь ли ты, дева, что в твоем доме бывал Чохов?

«Дочкой» ее тут звали, «невесткой» тоже. Но вот девой? Надо иметь богатую фантазию, чтобы сейчас, здесь, называть ее д е в о й. А впрочем — «дева Ольга». Идет, «ли́чит», как еще говорят здесь, в Белой, когда хотят сказать, что тот или иной наряд кому-то к лицу, хотя какие там в Белой наряды: старушечья юбка да кофта — вот и весь наряд. Была же, есть дева Мария…

— Какой Чохов?

— Какой, какой. А ишо учительница. Антон Чохов, — не знаешь, что ли?

— Антон Павлович Чехов? — изумилась Ольга. — Бывал в этом доме?

Старуха была удовлетворена произведенным впечатлением. Не торопясь налила еще чайку из чашки в блюдечко, подняла блюдце в корявых и как бы обугленных на пучках пальцах. Старая-старая, а пальцы вовсе не дрожат, твердо делают свое дело. Отпила, поставила блюдечко перед собой.

— А кто же, он, Чохов, — все-таки старая никак не могла признать, что произносит фамилию неправильно, — и бывал. Наезжал к нашему барину и каждый раз заходил и в этот дом. Тут же купец Лындин жил, село-то было большое, торговое. Третьей гильдии и все-таки купец. Скобяные товары, деготь, сбруя, хомуты. Лавка была на первом этаже, а тут, на втором, жилые комнаты. Чохов зайдет в лавку, хозяин — а торговал он сам-один, — сразу обрадуется и давай его в комнаты, на второй этаж звать. А Чохов говорит: «Не торопись, Андрей Спиридоныч, дай подышать. Детством пахнет. А за воздух я тебе заплачу». У купца с купчихой детей не было, так они меня вроде как в детки взяли, куда отцу с матерью было четверых по такой голодухе прокормить — я и крутилась завсегда в лавке, под рукой. Так вот, Чохов скажет: «Я тебе за воздух заплачу» — и сунет мне в карман монетку. Серебряную! — медь никогда не давал. Сунет и еще по голове погладит: мол, надо же, какого замечательного приказчика ты себе завел, Андрей Спиридоныч. Потом поднимутся чай пить и меня с собой позовут. Держала меня купчиха чисто, я вроде как и не деревенская была.

Старуха опять сделала паузу, выжидательно и строго посмотрела на Ольгу: верит ли? Не перечит ли?

Ольга сидела не шелохнувшись.

— Мне лет пять было, — продолжала Степанида, вздохнув, — и что у меня хорошего было, так это волосы. В пояс, чистые, мягкие, в кулак возьмешь, а они дышат. Живые. Чохов посадит рядом, посмотрит, погладит, подержит их в ладони, вроде как на вес пробует — а ладонь у него большая и теплая, как у мужика — и скажет: «А ну-ка, Стеша, неси гребешок, я сам тебя причешу». Принесу ему роговой гребень, а он сам и распустит их до нитки, а потом и соберет. Да еще как — на городской манер. У барчат такой прически не бывало, как у меня. Я потом несколько дней волосы не трогала — берегла ее. Потом они помаленьку разговорятся с Андреем Спиридонычем, по чарке выпьют, а я потихоньку соскользну со стула — и домой. На другой конец Белой. Бегу и крепко-крепко держу в кулаке серебряную монетку. Собак, гусынь — всех кругом обегаю, чтоб не отняли.

Степанида замолчала. Ольга смотрела на нее почти с испугом. Как-то само собой подумалось, что, пожалуй, самое живое, да, в общем-то, и самое красивое у старухи — седина. Лицо сморщенное, ссохшееся, карикатурно старушечье, а вот волосы хороши. Как дым в морозный день, когда он стелется безжизненно над крышей, не разметан жиденькими серыми прядями. А когда идет волной, дыханием, исполненным тепла и света. Стоит дом на деревенской улице, даже двор, населенный людьми, скотиной, птицей, геранями на подоконниках, а над ним в ослепительной, как бы надраенной морозом синеве мягко клубится его теплое, чистое, живое, коллективное дыхание. Даже со стороны чувствуешь упругую подъемную силу, что держит его на весу. Именно сила, а не пустота. И даже со стороны ощущаешь — щекой — теплокровность жизни, которая в этом доме-дворе существует.

А тут и жилья-то, можно сказать, нет — руины. И жизнь почти угасла, а тепло идет. Как от остывающего очага. Спокойное, ласковое, убывающее. А что? — первый признак жилья даже не стены, а дым.

Ольге захотелось погладить бабулю, прикоснуться к ее волосам. Подержать их на весу. Сейчас-то они еще легче, чем в детстве. Невесомые. Ей почудилась какая-то тайная связь между их долговечной красотой и жизнеспособностью и тем, что их, эти волосы, когда они еще были не ковыльно-древней сединой, а юным, сочным подгоном, держал в своей большой и теплой ладони Чехов.

— И что, прямо в этой комнате?

— Ну да. Вот так, как мы с тобой, и сидели, — ответила старуха.

Потом она долго еще рассказывала о своих болячках, о житье-бытье, попеняла, что кладбище у них без изгороди — а каково лежать, коли знаешь, что над тобой коровы пасутся? Ты бы, дева, позаботилась о нас, сходила по начальству. Потому что если ты не возьмешься, то кто же еще возьмется?

Собственно говоря, главной целью Степанидиного визита было похлопотать об изгороди на кладбище. Сейчас она как раз и приступила к этой деловой части. Но, похоже, где-то допустила осечку, слишком долго подступалась к делу, потому что Ольга, к явному Стешиному разочарованию, никак на ее подступы не откликалась. Умолкла, сидела не двигаясь, отрешившись и от Стеши, и от ее дела, задумчивая, бездеятельная, сама на себя не похожая. Обычно такая моторная, с лету все воспринимающая, а тут — не докличешься, не пробьешься.

Старуха обиженно поджала губы, встала со стула:

— Спасибо за чай.

Ольга ее задерживать не стала. Проводила по лестнице, вывела за калитку.

— Это вам спасибо, бабуся. А насчет изгороди не беспокойтесь. Завтра как раз буду у председателя — обязательно скажу. Хотя куда вам торопиться, живите себе.

— Да нет, дева, — спокойно и грустно ответила Стеша. — Эту зиму уже не переживу.

Тщательно повязала голову белым платочком и, не попрощавшись, побрела по тропинке. Прошла несколько шагов, остановилась, обернулась:

— Так ты уж, дева, постарайся до зимы успеть.

И заковыляла дальше.

Лето было на самом изломе, когда в воздухе уже появляется, трепещет текучий ртутный блеск, как на изломе высокосортной стали. Он уже не добавляет жара, тепла, а только света, резкости, дальности видения. И все вокруг как бы подхлестывается этим неверным блеском: еще выше взметается струнный стон цикад, гуще, слаще текут над землею ароматы цветов и плодов, выгибается, тоже приобретая на солнце, на отдалении сивый, матерый, легированный блеск, ржаной и ячменный колос — чтобы еще через день-два, если упустят его, «потечь»… Все — на высшей ноте. Все — на грани. На изломе. Чтобы через день-два «потечь». Извергнуться. Резко переломиться к осени.