Георгий Пряхин - День и час

Да, то был еще не дом. Гнездо, которое еще только предстояло если не построить, то во всяком случае — выстлать. И она ринулась. И надвинувшийся грозовой фронт подхватил ее, и она взмыла в нем, затрепетала, запульсировала каждою жилкой, как чайка на бурном небосклоне…

— В чем ты греешь воду? — спросила у несколько опешившего от такого поворота жениха.

Через полчаса пятиведерная лохань уже курилась липовым паром. И Ольга, тыльной стороной ладони то и дело убирая со лба собственную намокшую, потяжелевшую прядь, уже терла, скоблила, терзала в ней, давая поблажку только шраму — она даже ойкнула и прикрыла губы ладонью, когда увидала, как же далеко и страшно он тянется, и теперь лишь изредка, бережно дотрагивалась до него ладонью без мочалки и мыла, — своего суженого. Который молча сидел, а потом стоял, обдаваемый ею теплой водой из ведра сверху, с макушки, если не подавленный, то явно смущенный таким натиском.

А собака Пальма металась в пару вокруг лохани и скулила так, словно столь энергичную головомойку устраивали не ее хозяина, а лично ей.

Да, мы совсем забыли об этой особе. А между тем Пальма поначалу встретила Ольгу весьма воинственно.

Нет, не лаяла, не бросалась на пришелицу. Для этого была уже чересчур стара и мудра. А просто легла в калитке и ни с места. Михаил нагнулся, почесал ее за ухом, на что оскорбленное дамское, вернее, стародевичье достоинство и ухом не повело, и что-то шепнул ей. Пароль? Отзыв? Пальма нехотя поднялась и — воплощение попранной верности — отошла в сторону.

…Потом выстирала все с него. Все с него и вообще все, что попалось под руку. Потом вымылась сама. Вымылась и, насухо, до скрипа вытершись полотенцем, белая, крепкая, цельная, шагнула к нему: «Вот она я».

Так начиналось ее замужество.

Дом пах сараем, да-да, сараем, потому что конечно же никакой мастерской у Ольгиного отца не было, просто в отведенном, точнее, отвоеванном им у материных банок-склянок и всякой рухляди углу сарайчика стоял его верстак. Под которым маленькая Ольга любила играть в дочки-матери: тут хорошо пахло стружкой, канифолью и еще чем-то, чего Ольга тогда еще угадать, вернее, н а з в а т ь не могла. И что она с лету почувствовала, опять больше почувствовала, чем определила, здесь. Надежность, домовитость ремесла. Работы. Работы, которая, как и хлеб, сама себя несет.

Прохладная осенняя ночь широко вливалась через невставленные рамы первого этажа и беспрепятственно подтопляла весь дом, доходя и до второго этажа, где они с Михаилом разместились на никелированной кровати. И, покачивая их на своей неспешной волне, поднималась еще выше, к чердаку, чтобы где-то там соединиться со встречным потоком, струившимся через не заделанные еще прогалины в стропилах.

А им хорошо было в этом старом и вместе с тем незавершенном, незастывшем и их рук, их работы, их тепла ожидавшем доме. И то, что случилось в ту ночь между ними, было одновременно как бы и первым — после долгой-долгой паузы — плеском крови в древних жилах дома. Первым ударом его очнувшегося сердца. Дом ожил. Хотя этого никто, кроме них двоих, и не заметил.

Нет, еще собака Пальма, которая несла свой пост во дворе.

И после бабкиного рассказа дом для Ольги оставался домом. Желанным, близким. Надежным. Но у нее появилось странное ощущение: будто событие, о котором поведала старуха, произошло при ней, на ее, Ольгиной, памяти. То ли человек, о котором было рассказано, гостил здесь совсем недавно, гостил уже в ее доме, а не в том давнем, далеком, который уже и не дом вовсе, а скорлупа дома. Воробьям ведь ничего не стоит свить гнездо в старом горшке, в узкогорлом глиняном кувшине. Вот и Ольга свила, вымостила гнездо в старой, закаменевшей скорлупе.

Или так: у нее появилось чувство, будто сама живет здесь с незапамятных времен, и это она простоволосой девчушкой встречала у калитки большого, сдержанного, опрятного человека, слушала его разговор с тогдашним хозяином дома. И это ее, Ольгиных волос, к слову, тоже густых, рунных, — шапка на них не держится, как бы ни пришпиливала ее Ольга, по этой причине зимою носит платки, а еще чаще выскакивает на улицу с непокрытой головой, сопровождаемая по этому поводу слабыми материнскими сокрушениями и уговорами, — касалась плоская твердая ладонь. Жест благословения.

И бежала потом через все село, зажав в кулаке серебряную монету…

Кстати сказать, когда они с Михаилом разбирали старье на чердаке, то нашли засунутую под матицу тщательно, многократно сложенную пятерку. Старая, в замысловатых вензелях, а бумага такая, что ею еще можно голову от дождя укрывать, благо что и размеры у пятерки весьма обширные. Даже на сгибах не попортилась, что свидетельствует, правда, не только о достоинствах старой бумаги, но и о былых достоинствах купеческой крыши тоже. 1882 год — значилось державной вязью на денежке. Тот же самый год, что обозначен и на фронтоне дома. Совпадение! А может, специально, завершая строительство дома, припрятали на чердаке пятерку. Чтобы денежка в доме водилась. А то и на черный день. За пятерку, говорят, можно было корову купить…

Она не просто помнила о посетителе своего дома. Она как-то исподволь соотносила с этой памятью и то, что делала, и то, что думала.

К дому прикоснулись, и он стал одухотворен, очеловечен — перед ним можно было гордиться, перед ним можно было стыдиться. Не только балясина перил, а весь он от этого касания — его тоже словно по макушке погладили — перевоплотился. Во всяком случае, в Ольгином сознании, в ее восприятии. Уже в самом слове «перевоплотиться» присутствует, как зародыш, понятие «плоть». Живая ткань.

Ткань дома перестроилась. Переткалась.

— Так, теперь мы проверим тетради…

— Вымоем полы, а там, глядишь, и наши мужички заявятся…

— Видишь, так и нет нам ответа из облисполкома. Так и не хотят дать в Белую сетевой газ…

Последнюю реплику она произносит, стоя у окна и глядя, как по улице в непролазной грязи пробирается на своей кобылке почтальон Игнат Тимофеевич.

Своей почты в Белой, разумеется, нет. И почтальон наезжает сюда «по скоплению корреспонденции». Неказистый, лысенький мужичонка из тех вечных деревенских служивых, что, оттесняемые все более грамотными поколениями, кружат и кружат по начальственной спирали, спускаясь все ниже и ниже. Все более обкатываясь, теряя в весе и в важности (на Украине есть хорошее слово «важкость»: тут сразу и вес и важность, вес физический и удельный).

Скопление корреспонденции случается не чаще одного раза в месяц, пятого числа, когда бельским старикам и старухам, а последних, повторяю, здесь подавляющее большинство, приходит пенсия. Вот Игнат Тимофеевич, послужной список которого открывается председательством в одном из многочисленных и столь же малосильных послевоенных колхозов округи — вон откудова довелось ему катиться, — и наезжает в Белую раз в месяц. По пятым числам.