Георгий Пряхин - День и час

Прямо посередине лета занесена серебряная палочка осени. Клинок — взмах его неуловим, но след слепит глаза.

И вот в этом надтреснутом, перезревшем мире — отсюда и блеск, отсюда и стон, временами уже срывающийся на визг, — маленькая, согбенная старуха в темном, но с белым, тоже трепещущим, как летняя бабочка в траве, платком на седине, которую даже открывать здесь, наверное, было бы опрометчиво, как опрометчиво держать на виду сверхчистые вещества. Разрушительное взаимодействие. Сухой, темный, окостеневший стебель укромно, скрытно, подладясь под общий тон, несет под абажуром лета свой выстраданный цветок.

Пригоршню снега.

Ольга зажмурилась, постояла и пошла в дом. Медленно поднималась по ступеням, не отнимая ладонь от круглой, вощеной балясины перил. Балясина из простого дерева. Клен, наверное. Но за долгие-долгие годы общения, соприкосновения с человеком, его руками приобрела, как старинный деревянный инструмент, некую одушевленность. И в фактуре — легкое, хорошо высушенное, выспевшее дерево ластится сдержанно, по-кошачьи, и тем не менее ластится к ладони. И цветом — все краски давно слезли, муж, ремонтируя дом, собирался покрасить и перила, но Ольга отговорила. Он не совсем понял, почему не надо ни красить, ни хотя бы покрыть лаком старенькую балясину, но тем не менее послушно исполнил ее каприз. Она не так часто просила его о чем-либо — ей самой нравилось служить ему. Так вот, краска у перил давно стерлась, и цвет у них был уже не древесный, а телесный. Живой, теплый. Человеческий. Ведешь ладонью по балясине, и кажется, будто она скользит — нет, не скользит, движется, узнавая — по дружеской руке.

— Вот это дом! — думала Ольга, медленно преодолевая ступеньку за ступенькой.

Нельзя сказать, что Ольга раньше не читала Чехова. И читала, и знала. Ну, особенно там «Ионыча», «Человека в футляре», «Вишневый сад»… То, что проходили в школе, чего касались в педучилище. Ольга закончила Сызранское педагогическое училище, одно из самых именитых в стране, открытое еще в 1921 году по личному указанию Ленина, помнившего, вероятно, еще по своему юношескому краткосрочному пребыванию в нем темный быт этого захолустного волжского городка. И их директриса, полная, опрятная и какая-то очень домашняя женщина в золоченых очках, которую ее воспитанницы тем не менее за глаза звали не иначе как настоятельницей, говорила, обращаясь к ним: «В вашем лице маленький человек, может, впервые встретится с культурой в самом широком понимании этого слова. С учетом этого обстоятельства мы и готовим вас к педагогической деятельности». Деятельности… При всей своей домашности, здравости — особенно когда речь шла об отстаивании материальных интересов училища, как-то: строительства, снабжения, канализации и т. п., — Галина Константиновна все же питала чисто просвещенческую слабость к патетике в вещах несколько абстрактных.

В общем, в педучилище они еще раз прошли «Ионыча», «Человека в футляре», «Вишневый сад»…

Теперь же Ольга не столько перечитывала Чехова, сколько передумывала. И что бы ни делала, как бы ни крутилась по дому, а всегда помнила о бабкином рассказе. Так в ее «системе координат» появилась еще одна, третья, постоянная точка. Чехов. Есть такой способ размножения лозы: ее присыпают к земле и в месте соприкосновения с нею прикапывают. Со временем в этом месте у лозы проклюнется почка и даст корешки. Так и с Ольгой: она и не заметила, как оказалась распластанной по этой земле, и уже не сдвинуться, не сорваться — укоренилась.

Почка «Чехов».

Ольга вовсе не чувствовала, что живет в музее. Нет, тут все было ее. Ею обжито. Ее или ее мужа руками сделано или переделано. Дом долгое время пустовал. И вот когда Михаил, вернувшись из армии, заявил председателю — сперва родителям, а потом и председателю, — что останется жить в Белой, колхоз выделил ему этот дом. «Сды́хал», как сказали бы в Белой. А что? И бригадной конторой, и складом дом уже побывал. Последние же несколько лет никто уже не знал, подо что бы его приспособить. Во-первых, выбор резко сузился: бригады в Белой не стало, в складах тоже нужда отпала — чего в них хранить? Во-вторых, сам дом настолько обветшал, заплошал, что для серьезных общественных нужд уже и не годился. В нем, как и во всей Белой, общественная нужда отпала. А списать его не спишешь: все-таки не сеялка. Вот и вел он вместе с деревней сугубо индивидуальную, нестроевую, к закату клонящуюся жизнь. А тут солдат подвернулся — и дом с легким сердцем препоручили ему.

Живи. Радуйся!

Первые месяцы Михаил прожил в доме один. Днем работал в поле на тракторе, а вечерами все выходные дни нянчился с домом. Латал крышу, менял бревна в венцах. Вот когда пригодились разобранные и сбереженные стены его родной избы, которые сначала перевезли в соседнюю деревню к брату, а теперь вновь возвратили на родину! Новой избы из них уже не сладить, а вот для ремонта в самый раз. В выходные к нему на помощь приезжал старший брат. В будние дни неотлучным помощником — преимущественно советчиком — был его состарившийся отец, переехавший на это время к младшему сыну. Впрочем, недостатка в советчиках у Михаила не было. Все наличное бельское старичье спозаранку толклось у его дома. Как же — первая стройка в Белой! Первая за долгие годы. Причем дом-то у Михаила не свой, не частный, а колхозный. Общественный. Стало быть, и стройка — «обчественная»! И каждый бельский старикан чувствовал к ней прямое касательство. Как будто стройка воздвигалась у него в задах. На огороде.

Не ограничиваясь советами — между советчиками порой разгорались ожесточенные распри, — деды принимали и посильное физическое участие в ремонте дома. Хотя что в них физического? Чтобы ведро воды из колодца вынуть, и то им приходилось налегать на ворот втроем. Налягут, а ворот, того и гляди, в обратную завертится, и невесомые бельские старожилы взовьются над колодцем вверх тормашками. Что там физического? — одна метафизика.

В этот, только еще ремонтируемый дом он и привел ее в первый вечер. Ольга тогда толком и не рассмотрела дом. Она его почувствовала. Угадала. Пахло стружкой, махоркой — ее курил и отец Михаила, находившийся в тот день в отлучке, да и старички советчики, — древесным лаком. Еще гуляли сквозняки, потому что на первом этаже пока не были вставлены новые рамы. И дом, и мастерская. Даже, пожалуй, в большей степени мастерская, нежели дом. Ибо дом был пока только разворочен, его еще лишь предстояло «стачать», довести до ума, из каждого угла пока смотрела, взывала работа.

Прекрасный, терпкий, мужской запах дела, обустройства, основательного, надолго, не на живую нитку, витал вместе со сквозняками в этом доме. И Ольга не была бы «бульдозером», если бы не ринулась очертя голову на этот призывный грозовой фронт. Работы, дела, горячей круговерти. Она уловила то, к чему была особенно чутка и отлично приспособлена. Хотя так ли уж простодушна была в тот момент? Может, кто и шепнул, успел шепнуть ей, барышне-крестьянке, что угаданное ею и есть самый верный признак ну если не счастья, то надежности, что ли. Что есть надежнее работы? Да ничего. И ее призывное, привычное дыхание она и восприняла как дыхание своего женского счастья.