Владимир Сагалов - Твоя Шамбала

Во мне словно загорелся огонь! Мысли, мысли, как подойти к этим господам. Я надеялся, что мужчина, с которым она стояла под руку, был её отец и никто другой. Но меня должен кто-то представить! Быстрым шагом я пошёл полукругом, обходя их и взглядом рыская по монотонно гудящей толпе, надеясь увидеть того единственного человека, которого я мог попросить о помощи. Шахермайер был в саду и, активно жестикулируя, рассказывал своему собеседнику о том, что Гейдельбергский университет его не вполне устроил, а в частности, отношения с коллегией, и что в следующем семестре он начнёт работать в Грацком университете, куда его приняли с распростёртыми объятиями. Увидев меня и прочитав в моём взгляде желание срочного разговора, он прервал свою жалобную речь и с радостью воскликнул: «А вот и наш молодой и подающий большие надежды… Будущее за ним, я уверяю вас, господа», – обратился он к своим собеседникам. Тогда я заметил, что он изрядно выпил. Он с удовольствием представил меня своему собеседнику, имя которого я даже и не услышал. Оно меня в тот момент вообще не интересовало. Я формально пожал руку и, извинившись, отведя профессора в сторону, как-то по-ребячьи попросил его помочь познакомиться с красавицей: «Пожалуйста! Давайте подойдём к одной компании, вы ведь тут всех знаете». Мне было слегка неудобно просить своего профессора о таком одолжении, но так было нужно. В таком обществе было бы неприлично незнакомому человеку подойти к девушке, стоящей рядом, пусть даже с отцом, и попробовать заговорить. «Там девушка, понимаете! – шёпотом воскликнул я. – Вы заговорите с ними, представите меня, а там уж будь как будет, я непременно должен с ней познакомиться». – «А-а-а!! – он похлопал меня по плечу. В тот момент его полупьяное состояние было мне на руку, и я надеялся, что он согласится мне помочь. – Ты знаешь, сколько у меня было красавиц в мои студенческие годы? Тьма!! Отбою не было. Я мог спокойно выбирать самую красивую, хоть каждый день».

Слушать его пьяное враньё мне было совершенно не интересно, но приходилось, ведь мне нужна была его помощь. Делая вид, что слушаю, и даже иногда восхищаясь, я потихоньку вёл его под локоть в сторону большого зала, где, как я надеялся, ещё стояла та, которая в тот момент заняла всё пространство моей черепной коробки и, наверно, даже всё моё воображение. До тех пор я ни разу такого не испытывал и поэтому от этого, абсолютно нового мне чувства, волновался.

– Они бегали за мной, как ненормальные. Но я так обернусь и говорю им…

– Где она? Неужели ушла? Не может быть, – перебил я пьяный бред моего профессора.

– Кто где? – обернувшись и вонзив в меня пьяный взгляд, спросил Шахермайер.

– Девушка, ведь я вам говорил только сейчас. Просил представить меня.

– Добрый вечер господин Шахермайер! – за нашей спиной кто-то обратился к профессору.

– Добрый вечер! – услышав свой титул, профессор моментально ожил и, гордо подняв голову, развернулся на голос. Мне пришлось его слегка придержать, так как от быстрого разворота его повело вправо. Удерживая его и сосредоточившись на том, чтобы это произошло незаметно, я не видел тех, кто обратился к Шахермайеру, да и мыслями я находился не там. Перед моими глазами был её облик. Ещё раз слегка оступившись, Шахермайер так же пьяно воскликнул:

– Ааа! Господин Бауманн! Приветствую вас!

И лишь в тот момент до моих ушей долетел звук, вернее, смех – красивый, короткий, молодой, девичий смех. Только тогда я отвёл мой сконцентрированный на равновесии профессора взгляд и повернулся лицом к компании, из которой обратились к профессору. Передо мной, прикрыв рукой рот и мило смеясь над нашим с профессором представлением, стояла она.

К морю я попал осенью 1942 года. Уже подходил к концу октябрь, и солнце теплом не баловало. Но, несмотря на пронизывающий, холодный, северный ветер, я наслаждался этим, долгожданным для меня открытием. Наконец-то я увидел и ощутил эту стихию. Восторгу не было предела. Сочетание штормящего моря и великолепных, бескрайних, балтийских, песчаных дюн создавало картину, превосходящую всё, до тех пор мной увиденное. Сквозь низкие, но не затяжные тучи иногда пробивалось солнце и создавало непередаваемый контраст красок. Меня переполняли эмоции, и я даже начиркал небольшой лирический стих, который забыл у дяди, и он остался у него как память о моём приезде. Когда-нибудь прочту. Он небольшой, но для первого и единственного стихотворения в моей жизни вполне неплох. Это был первый и последний раз, когда я стоял на берегу, наслаждаясь силой и очарованием моря, несмотря на выдувающий из глаз слёзы ветер.

В тот момент исполнилась моя детская мечта, а вместе с ней закончилась моя юность. Октябрьская ветреная и дождливая погода не предоставила мне больше возможности спокойно наслаждаться красотой приморских пейзажей, но зато дала возможность провести много времени с дядей. За те несколько дней пребывания и общения с ним в очередной раз перевернулся мой привычный ход жизни. Жизни такой, какой я её воспринимал и планировал. Там я научился латать сети. Вечерами мы сидели у небольшой печи, от тепла которой исходил какой-то северный уют и спокойствие. Мы чинили рыболовные снасти, он много рассказывал о быте, связанном с жизнью у моря, о своей давно умершей жене, но всё это было как бы между прочим. Он сожалел, что мы так далеко живём, что не было возможности раньше передать мне, как единственному наследнику нашего рода, то, что он хранил и собирал всю жизнь. Он торопился и волновался, говоря, что за короткое время моего пребывания у него он не то что не успеет рассказать мне, что хотел, но не сможет даже заинтересовать меня, зацепить моё любопытство важностью его информации.

Я слушал его и не мог понять, как нужно было воспринимать услышанное. История звучала как сказка, но что-то заставило меня поверить в неё. Может быть, это было то тепло печи, и очень простая, даже проще, чем простая, обстановка и убранство его дома. Может, то, что разговор шёл о нашем генеалогическом древе, о котором я раньше никогда не задумывался. А может, то, что он был единственным, кто хранил историю нашего рода, хотя считался самым безграмотным, но в то же время единственным, кто понимал важность этих знаний. Может быть, из-за его безграмотности, но глубокой мудрости, которая ставила его намного выше некоторых образованных людей. А ещё в этом была неоспоримая и какая-то притягивающая логика событий и слов, я чувствовал её внутри моего сознания.

Отец никогда ни о чём подобном со мной не разговаривал, возможно, по причине постоянной усталости от тяжёлой работы, и поэтому важность знания и понимания структуры рода была мне, да, впрочем, как и ему, неведома. Хотя в тот момент, сидя напротив моего дяди, я смог выстроить очень простую цепочку взаимосвязей. Я вспомнил, почему меня не покидал интерес к познанию истории и вытекающий из этого интерес к языкам. Время делало своё дело. Я рос, менялись интересы, руководимые естественным любопытством. Пробовал себя в разных сферах, размышлял о моём будущем, даже представлял себя уже женатым, семейным человеком. Моей женой была девочка Инга, жившая недалеко от меня. Она мне тогда очень нравилась, но я стеснялся и не мог решиться сказать ей об этом. Было влияние родителей, также желавших мне благополучия и, по их возможностям, старавшихся помочь мне в создании моего будущего. Но ни я, ни родители не могли понять происхождение моего влечения к истории. И лишь тогда, у дяди, в его доме, я вспомнил, что ещё в раннем детстве дядя Вольфхарт забросил в моё подсознание это семя к познанию истории и языков. Я вспомнил о том, что моей главной целью приезда к нему был не столько сам визит, как я думал, с прилагающимися прогулками вдоль берега и любованием на красоту меняющихся морских пейзажей, но одно его предложение. Предложение, которое он произнёс в моём далёком детстве. Это был ответ на мой вопрос. Я вспомнил, и даже увидел перед собой, как наяву, меня, лежащего в кровати, и его, сидящего рядом на стуле.