Владимир Сорокин - Тридцатая любовь Марины

– Я бы хотел умереть за таким столом, – проговорил он, отделяя вилкой кусочек осетрины и отправляя в рот. – Ммм… заебысь!

– Откровенно говоря, не думала, что у них по-прежнему так хорошо готовят…

Тони наполнил рюмки, пожал плечами:

– Все равно мне показалось, что выбор меньше.

– Да уж, конечно, больше не будет. Вы вон взвинчиваете гонку вооружений, пытаетесь задушить нашу молодую страну.

Тони легонько постучал кулаком по столу, прорыча:

– Да! Мы поставим вас на кольени! Мы превратим вас в рабов! Разрушим вашу культуру! Спилим берьезки! Развалим церкви! Повьесим на ваши шеи тяжкое ярмо капитализма!

Марина втянула голову в плечи, как пантера, блестя глазами, зашипела ему в ответ:

– А мы будем сплачивать трудящихся всей планеты в борьбе против гнета американского империализма, против политики “большой дубинки”, против огнеопасных игр мракобеса Рейгана за мир во всем мире, за полную и окончательную победу коммунизма на нашей планете!

– Браво! – расхохотался Тони, поднимая рюмку. – За это надо пить!

– Хай, хай, эмерикен спай! – чокнулась с ним Марина и лихо проглотила водку.

Тони выпил, дернулся:

– Уаа… какая она у вас… это…

– Горькая?

Он затряс головой, цепляя на вилку кусок осетрины:

– Нет… не горькая, а… как бы это сказать… ну… кошмарная!

– Кошмарная?

– Да.

Марина пожала плечами:

– Ну не знаю. А что, виски лучше, по-твоему?

– Лучше.

– А чего ж ты водку заказал?

– Я ее люблю, – ответил он, склоняясь над тарелкой, и Марина заметила, как неуклюже двигаются его руки.

– А почему любишь?

– А я все русское люблю.

– Молодец. Я тоже.

Марина оглянулась.

В полузашторенных окнах уже сгущался вечерний воздух, музыканты настраивали электрогитары, ресторан постепенно заполнялся публикой.

Официант унес тарелки с осетровыми останками и вернулся с двумя розетками орехового мороженого.

– О, отлично, – Тони потянулся к мороженому. – Это русская Сибир…

Глаза его плавали, не фокусируясь ни на чем, он замедленно моргал, еле шевеля побелевшими губами.

– Тони, милый, ведь ты же в жопу пьяный, – Марина взяла его за безвольную мягкую руку. – Может, тебе плохо?

– Нет, чьто ты… я… я… – он отшатнулся назад. – I'm sort of shit-faced.

Он потянул к себе мороженое и опрокинул розетку. Подтаявшие шарики красиво легли на сероватую скатерть.

– Дурачок, ты же лыка не вяжешь.

– I'm fine… fine…

– Тонька, слушай, давай расплатись, и пошли отсюда. Тебе воздухом подышать надо…

– Run rabbit, ran rabbit, run, run, ran….

– Пошли, пошли…

Марина подошла к нему.

– Где у тебя бумажник?

– My wallet? It's up my ass…

– Да, да.

– А… вот… вот…

Приподнявшись, он вытащил из пиджака бумажник, покачиваясь, поднес его к лицу:

– That's the fucking wallet…

Официант стоял рядом, косясь на опрокинутую розетку.

– Посчитайте нам, пожалуйста, – пробормотала Марина, помогая Тони отделить чеки и доллары от рублей.

– Тридцать пять рублей восемьдесят шесть копеек, – буркнул персонаж, Марина сунула ему деньги и повела Тони к выходу.

Он шел, качаясь из стороны в сторону, свободная рука безвольно загребала прокуренный, пропахший жратвой воздух:

– Нет… Марина… ти должен… должен мне гаварить… You ever fuck a dog? Никогда? А?

– Пойдем, пойдем, алкаш, – смеялась Марина, подводя его к гардеробу. – Где номерки?

– Ф писде на ферхней полке! – выкрикнул Тони, откидываясь на стойку и глупо смеясь.

Седой морщинистый старичок за стойкой смотрел на них с нескрываемым любопытством.

– Давай, давай… где они у тебя… – Марина полезла к нему в карманы, но Тони вдруг обнял ее и стал валить на стойку, дыша в ухо еще не перегоревшей водкой:

– Fuck me…

Отталкивая его, Марина выудила наконец номерки, протянула ухмыляющемуся старичку.

Тот быстро отыскал одежду, проворно выбежал из-за стойки, одел Марину и принялся ловить Тони его светло-коричневым плащом. Заметив, что сзади кто-то суетится, Тони покорно отдал руки.

Пройдя сквозь стеклянные двери, они вышли на улицу, и Марина с наслаждением втянула вечерний воздух.

Ее тоже шатало, залитый огнями город плясал перед глазами.

– Wait a sec… – пробормотал Тони и ломанулся в обледенелые кусты, чтобы оставить на рыхлом снегу икру, салат “Столичный”, уху, осетрину и водку, конечно же – русскую водку…

Они сидели рядом на холодной скамейке, Марина курила, Тони, растирая пылающее лицо затвердевшим к вечеру снегом, приходил в себя.

Рядом темнели стволы молодых лип, впереди сиял огнями Комсомольский проспект.

– Ку-ку… – пробормотал Тони и сонно рассмеялся. – Не помню, когда я так пить. Отлично…

Он стряхнул снег с колен и зябко передернулся:

– It's fucking cold out…

– Тогда пошли отсюда. А то я тоже жопу отморозила.

– Давай немного посидим. У меня голова… так… танцует…

Она улыбнулась, потрепала его по плечу:

– Привыкай к русской пьянке.

И озорно пихнула его:

– А может, еще пойдем вмажем, а?

Он дернулся, поднимая ладони:

– Ради Бога… ой, я слишат не могу… ой…

– А чего – пошли, Тоничка, – продолжала хулиганить Марина. – Возьмем бутылочку, за уголком раздавим, кильками закусим.

– Ой! Не надо… кошмар…

– Не хочешь?

– Страшно… как так русские могут… это же ненормально…

– Что ненормально?

– Ну… пить так. Как свинья.

– Между прочим, на свинью сейчас ты больше похож.

– Я не о себе. Вообще. Вы очень пьяная нация.

– Ну и что?

– Ничего. Плохо… – он с трудом приподнялся, оперевшись о спинку скамейки. – Ой… танцует… очень плохо…

– Что – плохо?

– Вообще. Все. Все у вас плохо. И дома. И жизнь. Ой… тут очень плохо…

– А чего ж ты тогда сюда приехал? – проговорила Марина, чувствуя в себе растущее раздражение.

– Так… просто так… – бормотал Тони, с трудом дыша.

– Так значит, у нас все плохо, а у вас все хорошо?

– У нас лучше… у нас демократия… и так не пьют…

– У вас демократия? – Марина встала, брезгливо разглядывая его – распахнутого, красномордого, пахнущего водкой и блевотиной.

– У нас демократия… – пробормотал Тони, силясь застегнуть плащ.

– Ну и пошел в пизду со своей демократией! – выкрикнула Марина ему в лицо. – Мудило американское! Вы кроме железяк своих ебаных да кока-колы ни хуя не знаете, а туда же – лезут нас учить! Демокрааатия!

Тони попятился.

Марину трясло от гнева, боли и внезапно нахлынувших слез:

– Демократия! Да вы, бля, хуже дикарей, у вас кто такой Толстой, никто не знает! Вы в своем ебаном комфорте погрязли и ни хуя знать не хотите! А у нас последний алкаш лучше вашего сенатора сраного! Только доллары на уме, да бабы, да машины! Говнюки ебаные! Тут люди жизнь за духовное кладут, Сахаров вон заживо умирает, а он мне про демократию, свинья, фирмач хуев! Приехал икру нашу жрать, которую у наших детей отняли! Пиздюк сраный! Вернется, слайды будет показывать своим говнюкам – вот она, дикая Россия, полюбуйтесь, ребята, а теперь выпьем виски и поедем в Голден-Гейт-парк! Говно ты, говно ебаное!