Дмитрий Пригов - Мысли

Объясняя вторую причину возникновения данного мучительного предприятия, просто помяну простой факт моего простого трехмесячного пребывания в Японии. Однако, окончательный же нынешний вид текст приобрел за пределами страны Восходящего или Стоящего солнца, надышался другим воздухом, другими воздухами, напитался другими соками и посему вполне уже может быть адресован итальянским, немецким, американским, в общем, любым другим читателям и слушателям, обнаружившим бы лакуну свободного времени и почему-то вдруг страстно возжелавшим ознакомиться с ним. Даже, что, конечно, уже маловероятно и почти парадоксально, это может быть адресовано и простым русским почитателям поэзии. Однако, зачалось сие повествование именно в Японии, и, естественно, как знает всякий романист и просто повествователь, поменять имена героев, место происшествия и многие прочие детали довлеющей нам реальности практически невозможно. Это было бы равно прямому отказу от самой идеи. Посему я, не отказавшись от идеи, и следую покорному воспроизведению реальных героев этих реальных событий — квазияпонскому студенту — и реальному месту происшествия — Японии.

Так вот, во время многочисленных встреч (ну, не то чтобы очень уж многочисленных, так — умеренно многочисленных) и обсуждений с доброжелательными и мало что ведающими о нас людьми обнаружилась и для меня самого некая непросветленность в этом предмете — смысле существования поэзии. В попытках объяснения я скорее солидаризировался с непониманием своих собеседников, чем пытался гордо противостоять им в некоем будто бы осеняющем меня неложном знании. Но если их непонимание было вполне понятно и более чем простительно, то мое — как бы позорно и даже полупреступно. Посему мне приходилось даже спасаться в этой солидаризации с чужим и извинительным незнанием. Ну, конечно, конечно, я отлично понимал, и это служило мне неким облегчающим извинением, что при определенном ракурсе рассмотрения все мы, человеки, одинаково по-общечеловечески чужие некоему отдельно взятому модусу самоотдельного и самозамкнутого существования нашей собственной культуры — поэзии, например. Эта вот промелькивающая возможность как-то иначе взглянуть на мое собственное многолетнее занятие сим предметом и подвигла меня на попытку тем или иным образом субстанциировать данную точку зрения и попытаться, укрепившись в ней, оттуда уже описать свою собственную ситуацию. Ну, в общем-то, случай в культуре и человеческой истории вполне известный, даже банальный. Уж как только себя человеки не обманывали, чтобы посредством обмана вроде бы добыть истину! И мы не исключение. Просто мы менее амбициозны. Мы делаем это просто. А нет — так и нет. Так и не получилось. Так мы и не брали на себя обязательства непременного успеха. Да и брать преград мы не обещались. И никого заранее не уверяли в возможности нашего успеха, и никаких дивидендов с того ни себе, ни кому иному не обещали. Да ведь и потери катастрофические какие-либо не наблюдаются. Во всяком случае, до сей поры не наблюдались.

Можно было бы, конечно, просто объяснить поэзию как нечто неземное. Как нечто внутреннее, не находящее выхода наружу никаким иным способом, кроме как через поэзию. Как разговор языка с языком на языке языка. Как разговор души с душой в не нарушаемом ничем пространстве прекрасного. Как снисходительность гения, служащего медиатором между небесами и нашей обыденностью, по причине нашей слабости и с воспитательной целью использующего наши недостоверные знаки и наш нищий язык. Как просто — душа поет! Как чувствительность тонкого, истонченного, специально на то выделенного человекообразного существа, пропускающего сквозь себя все яды окружающей действительности и выдыхающего чистый воздух культуры. Как чистоту и величие поучительного, дидактического и профетического жеста. Как явление необыкновенного цветения экзотического и возвышающего таинственного цветка фантазии. Как бред и безумие неадекватного сознания. Как просто излияние внутренней горечи или же, наоборот, не могущего быть удержанным внутри, требующего быть поделенным на всех поровну — неудержимого восторга жизни. Как соответствующие слова, поставленные в соответствующем месте по соответствующим правилам, вызывающие соответствующее ответное человеческое волнение и пропадание в неведомом. Как магическое действие, через состояние измененного сознания приобщающее человека к запредельному. Конечно, конечно, все это в отдельности и вместе взятое — верно. В той или иной степени все это вместится в мои слабые оправдательные объяснения, но несколько иначе. То есть третьей побудительной причиной послужило желание, потребность сказать все известное неизвестным людям полуизвестным способом. Естественно, я понимал, что вряд ли получится лучше, чем получалось у всех великих, известных, малоизвестных, да и совсем неизвестных, всех прошедших неисчислимые времена существования человеческой культуры, изъяснявшихся по этому поводу. Но специфичность ситуации подвигла меня. И я решился.

Так вот.

Для простоты и эффективности разрешения своей задачи, как уже и говорилось, я попытался представить себя неким абстрактно-отсчетным японским студентом, которого, конечно, не существует, который, конечно, есть чистая абстракция русско-европейского ума. Тем более, что в пределах нынешней глобальной, все унифицирующей урбанистической культуры уже и самим японцам приходится предпринимать сложные спекулятивные реконструирующие усилия, чтобы восстановить свою идентификационную чистоту. Надо заметить, что современная японская поэзия, мало у нас известная, пытается следовать европейским (вернее, американским) способам поэтического поведения и использовать подобные же жесты, темы и подобных же героев. Так что, понятно, как я уже выше и объяснил, вернее, пытался объяснить, скорее для себя самого я пытался перескочить в данную умозрительную точку и, виртуально утвердившись в ней, обернувшись на временно и условно покинутое прошлое, что-то объяснить самому себе. Понятно, сразу же обнаружилась полнейшая бесперспективность подобного мероприятия по причине абсолютного незнания японского языка, слабого знания японской литературы и слишком избыточного знания, переполняющего меня и довлеющего мне всего этого русского (ну, конечно, не без учета всяческих искривлений, моих ошибочных представлений о том, странных предпочтений и простой необразованности!). Соответственно, мне пришлось построить некую компромиссную фигуру как бы некой своей японскости, чтобы, перепрыгивая туда из своего русского знания о русском, объяснять ей, будто бы неведающей, притворяющейся неведающей (но, как ни странно, в результате подобной операции и, действительно, обнаруживающей себя неведающей, и именно не тех вещей и обстоятельств, в которых она реально и окончательно необразованна и неведающа, но даже и там, где она как бы ведающа, во всяком случае, считала себя таковой), что ей все-таки нужно и можно бы знать о российской поэзии. Конечно, конечно, сложновато. Несколько сложновато. Даже и не несколько, а достаточно. Даже чрезмерно и недопустимо сложно. И, главное, не очень оправданно. Вернее уж, совсем неоправданно. Я вижу сам, но уже не могу, не в силах свернуть с накатанных рельс. Уже понеслось. Уже понесло! То есть, понесся! Ну и, значит, понеслись? А? Нет, не понеслись? Или все-таки понеслись? Понятно, понеслись. Итак, в путь!