Дмитрий Пригов - Мысли

Однако, к счастью, все вышеперечисленное высокое и экстатическое в полной мере (ну, почти в полной) сохранилось еще в российской поэзии — как ее до сих пор выделенное положение среди других родов культурной деятельности, так и сохранение в ее пределах привычных форм существования. Причин тому несколько.

В сохранении традиционного типа поэтического письма существенную роль сыграли сами свойства русского языка. По подсчету исследователей, до 70 %, а, возможно, и 75 %, или даже все 80–85 %, хотя нет, скорее, все же первопомянутые 70 % повседневных разговорных выражений ритмизировано в виде ямба (ну, может быть, поменьше-побольше, я не силен в статистике, хотя имею некое особое тайное злостное пристрастие ко всякого рода неконвенциональным подсчетам и научным терминам — но это совсем другой разговор). То есть русский народ, сам не подозревая того, всю жизнь только и делает, что говорит стихами, — так что грех нам уж, взявшимся за перо, специфическим образом и со специфическими целями не говорить в рифму! Я имею в виду говорение в рифму в пределах стихов, отнюдь не в пределах данной статьи, что было бы просто нонсенсом, нарушением конвенциональных правил жанрового поведения и простой узурпациeй прав высокого вдохновенного поэтического говорения. Хотя, должен заметить, в недалекие времена (условно, недалекие — лет 200–250 назад) все это вполне могло быть изложено и в рифму, и с соблюдением размера, и с использованием всевозможных поэтических уловок и тропов. Ну да это было давно.

Так вот, помимо помянутого богатства словесных окончаний, флексий, нефиксированное ударение, редукция гласных на концах слов порождают неимоверное богатство рифм, которые в других западных языках истерлись и истощились к концу XIX века. Это не я говорю, то есть я, но не от своего не вразумлённого и неосмысленного имени, — так говорят люди науки. И я им верю. Да и не имею оснований и права не верить. И вам советую.

К тому же, неразработанность до последнего времени языков философии, богословия, юриспруденции, публицистики (как и неразвитость самих этих институтов в российской социальной действительности) потворствовала не логическо-терминологическому восприятию языка, но магическо-назывательному, что, по сути, и есть основная функция поэзии. Кроме всего прочего, так называемый феномен русской интеллигенции, помимо всяких иных аспектов ее существования и способов объявления, ее самоидентификации и определений, классификации со стороны, восхвалений и обвинений в ее адрес, был результатом ситуации, да и сам впоследствии порождал ситуацию некого размоложенного, так и не могущего и до сих пор почти не смогшего кристаллизироваться ясного организма государства как суммы и содружества различных социальных институтов. Соответственно, социально и профессионально размытая страта интеллигенции заняла промежуточную позицию между политической властью, как правило сконцентрированной в сословно-узкой страте правящего класса, и прочим населением, служа как бы медиатором между ними. Транслируя претензии власти народу и, наоборот, народа к власти, она стала эдаким народом перед властью и властью перед народом, обретя обе амбиции — властные и сущностные. По причине этой медиации, преимущественно вербальной, в обществе образовался высокий статус человека пишущего и говорящего. А поскольку поэт есть человек свободной и ничем не отягощенной чистой вербальности par excellence, то отсюда следует и естественная выделенность позиции поэта. Собственно, не столь интенсивно, но подобный же процесс был характерен и для всей европейской культуры, до поры развития разветвленной и сложноорганизованной сети социально-общественных институтов с их собственными разработанными языками и способами независимого существования в обществе и медиации между властью и населением. В России же этот процесс задержался, и страна до сих пор являет странную картину достаточно архаически структурированного общества с вкраплениями полуопределившихся современных институций, новейших достижений мировой урбанистической культуры и продвинутой науки и техники.

Добавим к тому, что социокультурная политика российских властей, особенно же советских, было нацелена на сознательную архаизацию культуры с сохранением и выстраиванием норм, идеалов и иерархии по примеру XVIII–XIX веков, где поэзия реально занимала вершинное место в иерархии культурных занятий и деятельности. И в пределах неразвитой и жестко-сознательно урезанной социополитической жизни, в отсутствие свободной прессы, суда, религии, философии, поэзия оказалась чуть ли не единственным полем выражения протеста и свободного волеизъявления личности. В отличие от прозы и эссе, поэзии в этом во многом споспешествовал и потворствовал метафорический и иносказательный способ выражения. Стихи в России писали все. Вряд ли в какой-либо иной современной стране отыщешь столько политических деятелей, обратившихся к поэзии. Можно было бы, если бы кто-либо заинтересовался (а действительно, ведь интересный проект!) издать несколько томов так называемой, высокой поэзии, в буквальном социально-властном значении слова «высокий». Естественно, писали и пишут они отнюдь не из-за свободолюбия, с которым они вполне успешно и жестоко расправлялись в пределах своей конкретной политической и административной практики. Просто в их умах была укреплена та же иерархия престижности занятий. Им недоставало быть только политиками и властителями. Они хотели быть еще и властителями душ и дум посредством рифмованных строчек — стихов. То есть хотели быть полными и тотальными властителями. И некоторым удавалось — Сталину, например.

Из чего же, собственно, состоит эта самая пресловутая магия стиха?

Самой прямой задачей любого рода древней пракультурной деятельности была задача магически-ритуальная — наибыстрейшим способом привести человека в состояние измененного сознания и установить контакт с неантропоморфными силами. Подобное же производилось не только словесными формулами и заклинаниями, но и другими религиозно-культурными практиками — театрализованными, визуальными, музыкой и танцем. Да, собственно, в пределах древних ритуалов они были неразделимы. Наиболее аутентичные языковые практики, сохранившиеся, дошедшие до наших дней с древнейших времен, — это мантрические и религиозно-культовые языковые формулы. Сей пласт также наиболее явно сохранился и в традиционном стихосложении с его регулярным настойчиво-утомительным размером и рифмами, где, благодаря именно доминации рифм и размера, резко сужается информационное поле, вычленяя минимальную и минималистскую многократно воспроизводимую ритмико-мелодическую структуру. То есть основной функцией в пределах подобного явления и артикулирования поэтических текстов предстает именно магическо-суггестивная. Может быть, вам доводилось слушать монотонное, почти одинаковое для всех, чтение русскими поэтами своих стихов. Более всего это напоминает шаманское подвывание. Именно на уровне этих проблем и остаются, как правило, мастера народных традиционных искусств и промыслов. Позднейшая эстетизация ими самими своего занятия является результатом их неосознанного отношения и нерефлективного приятия выводов и практики современного эстетизирующего сознания, пытающегося истолковать эту деятельность в современных терминах. Эти художники легко попадаются на сию приманку, возымев, зачастую, амбиции соперничать с современным искусством, быть в его пределах, или же высокомерно отрицать его.