Дмитрий Пригов - Мысли

Нынешнее катастрофическое сознание породило две основные сциентические эвристические стратегии выхода в иной мир средствами имеющегося под рукой материала, принимая в расчет все-таки некие неуничтожимые имеющиеся уровни существования и агрегатные состояния — новая антропология и виртуализация всей действительности (это, надо понимать — экстремы, но только в их перспективе и интересно вести разговор). Придя от времен досократиков (да простит их Бог!) через христианскую антропологию, Возрождение, Просвещение и модернизм, западная цивилизация уперлась в проблему нерастворяемой телесности и нулевой самоидентификации. Россия же, в очередной раз поднявшись из глубинных китежских экранирующих вод отстраненности и самозамкнутости, присоединившись к западно-культурным процессам, подтвердила, что всякое ее появление на европейском плацдарме приводит, или же просто провиденциально совпадает с глобальными катаклизмами. Да, поверьте, это страшно!

Да вы и сами видите. Но мы уже в России к этому привыкли, хотя это темно и привыкнуть к этому практически невозможно. Оптика нетрансформируема.

Так вот, собственно экстремы виртуальной и новоантропологической эвристик, каждая по-своему, претендуют на последние разборки с заметафизированной телесностью. Тотальная виртуализация предлагает и предполагает редуцирование тела до иных агрегатных состояний (и в этом смысле, конечно, мыслеформа машина-автомобиль превосходится, отменяется и снимается отнюдь не самолетом или ракетой, являющимися простыми ее продолжением или аватарами, но в метрике мегапространства — телепортацией). Новая антропология предполагает работать с телом способом продуцирования взаимозаменяемых, воспроизводимых и идентичных антропоподобных образований. Оба пути, надо сказать, кардинально переартикулируют ответы на основные экзаменационные вопросы самоидентификации соискателя антропологической культуры: откуда ты пришел? зачем ты пришел? куда ты уходишь? В общем, мужайтесь, братья!

Если виртуализация имеет аналоги и корни в человеческой культуре в пределах различных галлюциногенных, медитативных и визионерских практик, то новоантропологические опыты, особенно в рамках христианской антропологии, сразу натыкаются на запрет: по образу и подобию Божию (естественно, не удивительны запреты на работы в этом направлении, объявленные Клинтоном и Европейским союзом). Естественно, что в этом проглядывают и глухие, глубоко укрытые реликтовые ужасы зооморфных уподоблений и дарвино-артикулированной памяти. К этому примыкает проблема критической массы имплантируемых органов, в смысле, что есть или будет их суммированная квазиперсональность. Клонирование же при все возрастающей унифицированности урбанистического быта, образования и культуры вообще приводит нас к средневековой апокрифической идее коллективной души целого вида существ (тогда имели в виду животных), в отличие от персональной, совершающей свой путь с уникальным со-творяемым телесным носителем, когда убийство одной особи не есть загубление коммунальной души, что является как бы преодолением персональной смерти и, собственно, переосмыслением всей человеческой культуры, сотворенной перед лицом смерти. Герои этого будущего не будут столь мучительно и в то же самое время трагически-возвышенно втиснуты в единственное и единичное бренное тело (род локализации индуистских тел инкарнацией), мало совпадающее с невероятным объемом культурных и духовных инвестиций, напоминая собой разрываемую невероятно разросшимся элиеном слабую, мягкую мясную куколку-оболочку. Эх, это вот и есть в прямом уподоблении наша бедная, слабая нормально-антропоидная богиня Диана.

Грандиозные похороны ее массмедийной божественной сути и пристроенного сбоку все испортившего, не выдержавшего и, к сожалению, не экстрагируемого телесного привесочка, были последние и предельно-возможные из подобного рода. С ними не могли сравниться ни одни из предыдущих (в этой последовательности выглядящих как бы опробованием, приготовлениями к самым главным) отпеваний предыдущих героев — Монро, Элвиса, Леннона, Меркьюри, — при том что, что, казалось бы, личные заслуги, одаренность и, собственно, адекватность роли их были абсолютно несопоставимы с Дианиными. Да в этом ли дело? То есть, конечно, именно в этом дело, вернее, большая часть сего сакрального дела. Дело в темной, свершающейся на наших глазах провиденциальности. То есть людское ли дело соизмерять людскую соразмерность божественно-героическим задачам и бытию, дискордию и несовпадения, провалы, трагедии, взлеты, предопределения и результирующую (в нашем случае) гибель. (Заметим, как тихо в это же самое время по законам своего служения и мифа — тоже нам неясного сполна — ушла из этого мира мать Тереза.)

И началось безвременье. ХХ век кончился. Когда начнется новый? Что начнется? Начнется ли? С нами ли или без нас? Скорее всего, без нас. Или с нами, но в том беспамятном и трансформированном состоянии, что вряд ли из наших нынешних идентификационных пространств мы смогли бы определить те будущие состояния-образования как самих себя. Мир начал на наших глазах коллапсировать, чтобы, сжавшись, уже на уровне бесплотной геометрической точки единым разом перешагнуть в иную мерность и там уже разрастись, раскрыться, расцвести в новый неведомый объем. А мы можем это просто даже и не заметить, продолжая до своего естественного конца длиться в своей прирожденной нам протяженности. Это как с известной проблемой предела прошлого, то есть проникновения в него и нарушения уже случившегося, имевшей место каузальной последовательности, приведшей к определенной неизбежности единичного современного события. Но мы, внедряясь в прошлое, нарушаем что-то в каузальной цепи, выстраивая другую каузальность, порождающую иной мир, параллельный ли или расходящийся с нашим под каким-либо углом в 20 ли градусов, в 32 ли, 47, 51, 140 ли градусов — кто знает. О преимуществовании какого-либо из них, или же о субстанциональности одного и фантомности других из горизонта одного из них судить не дано и невозможно. Для иного мира мы — просто несуществующие или прозрачно незамечаемые, порой даже ошибочно идентифицируемые с самими собой. Вот так-то. И в этом смысле как бы погибшие. Погибшие вместе с Дианой, с ее машиной, с ее собаками. В общем, все нормально.

В общем, мужайтесь, братья.

В декабре 1997 года мы с Дмитрием Александровичем Приговым встретились в Кельне в гостях у моего друга, профессора Кельнского института генетики Александра Тараховского — ученого, увлекающегося гуманитарными моделями и поэтому мастера говорить о науке образно. Мы беседовали о клонировании и полной карте человеческого генома, которая тогда еще не была закончена. На следующий день мы с Д.А. все еще пребывали в обсуждении темы, начатой накануне. Я решил расспросить Д.А. о его представлениях о «новой антропологии». Запись сделана на диктофон 15 или 16 декабря 1997 года в доме моих родителей в Кельне.